Неслышный зов

Резцовцы, прорвавшись в зал, обычно садились в первые ряды и готовились поддерживать «горлопана, главаря». На выступлениях Владимира Маяковского не было пассивных слушателей. Зал клокотал — то неодобрительно гудел, то разражался хохотом и аплодисментами. Злобные и одобрительные реплики неслись со всех сторон. А Маяковский был спокоен, отвечал на записки остроумно и дерзко.

Кто-то прислал по рукам ему записку: «А скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?» Маяковский вслух прочел ее и, выйдя на край сцены, потребовал:

— Если есть мужество — признайтесь, кто это написал? Не бойтесь, я ничего не сделаю… разве лишь надеру уши.

Он смотрел почему-то в одном направлении, точно угадывая, откуда могла прийти записка. И там вдруг заворочался на крайнем сиденье длинноволосый, очень бледный человек, как-то боком, словно краб, стал пробираться к выходу. На вид ему было не больше сорока, но резцовцам он показался ехидным старичком, и они, смеясь, закричали:

— Ату его! — и, заложив пальцы под язык, оглушительно засвистели.

Бледнолицый, споткнувшись о чьи-то подставленные ноги, завопил, повторяя одно и то же: «Я не позволю. Не позволю!» И, ткнув двумя руками дверь, под громкий хохот выскочил из зала.

Но ликовали и смеялись не все, часть публики возмутилась. По залу волнами пронесся шипящий ропот:

— Хулиганство. Возмутительное хулиганство!

Почему-то на вечерах Маяковского устанавливался дух многолюдных футбольных матчей. Приходило много мужчин и мало женщин. Поэтому и нравы были соответствующие, только что не скандировали: «Судью на мыло!»

Комсомольскими поэтами считались Уткин, Безыменский, Жаров. Владимира Маяковского так не называли. Он не был комсомольцем. Он воплощал в себе поэзию коммунизма.

Громачев однажды был свидетелем эксцентричного выступления менее известных московских поэтов. На Аничковом мосту у вздыбленного бронзового коня парень в красной рубахе заиграл на гармошке бравурный марш, а другой, в белой апашке и брюках внатяжку, встал на руки и, подняв ноги вверх, пошел по панели. За ними, полагая, что это циркачи, двинулась скопившаяся толпа любопытных… Дойдя до аптеки, москвичи свернули на Фонтанку и, добравшись до Дома печати, остановились. Вскочив по-цирковому с рук на ноги, покрасневший от прилива крови здоровяк объявил:

— Питерцев приветствуют московские поэты. Сейчас перед вами выступит Пшеничный, — он жестом показал на гармониста. — И Иван Приблудный.

При этом низко поклонился и громким, внятным голосом стал читать стихи, в которых говорилось, что мать родила его под забором и умрет он, видно, тоже под чужим забором, так как никому не подчиняется и не отдаст своей свободы. А прохожие скажут: «Собаке — собачья смерть!»

Публике странные поэты понравились, толпа слушала стихи не менее часа. И милиция не вмешивалась, не требовала разойтись: милиционеры были благодушны, если не видели назревающего скандала.

Громачев не раз бывал на «драчках» группы налитпостовцев, в которую входили Авербах и руководители ЛАППа — Юрий Либединский и Михаил Чумандрин, с шумной группкой литфронтовцев, возглавляемой Всеволодом Вишневским и Александром Безыменским, приезжающими поспорить из Москвы.

Не посвященному в рапповские дела трудно было разобрать, о чем спорят с пеной у рта эти люди. Одно лишь становилось понятным: каждая сторона стремится доказать, что ее позиция — самая верная, самая партийная. Налитпостовцы считали себя единственными ценителями и руководителями пролетарской литературы. Всех остальных литераторов ораторы называли попутчиками.

Шла борьба и за рабочие литературные группы. Из Москвы прибыли члены правления «Кузницы» — Феоктист Березовский и Иван Жига. Выступая на литгруппе «Резец», они советовали порвать с ЛАППом и перейти в «Кузницу», в которой собрались зачинатели пролетарской литературы — такие, как Федор Гладков, Николай Ляшко, Николай Полетаев, Алексей Новиков-Прибой, Василий Казин, Сергей Обрадович. Действительно, это были хорошо известные имена, их произведения изучались в школе.

На этом же заседании литгруппы резцовцы проголосовали за переход в «Кузницу». Председателем ленинградской «Кузницы» избрали редактора «Резца» Георгиевского. Но часто болевшему сердечнику требовался молодой и энергичный заместитель. Выбор пал на Громачева.

— Комсомолец, член партии… Пишет стихи и прозу, — сказал про него Дмитрий Георгиевский. Он хотел, видно, чтобы Громачев был у него на виду. Для этого были причины.

— Но я очень занят, учусь в институте, замсекретаря комитета комсомола, — пытался возразить Роман.

— Очень хорошо! — перебил его Иван Жига. — Мы плохо связаны со студенчеством. Нам нужны такие люди.

И Громачева, не став больше слушать, избрали в заместители.