Неслышный зов

В ту пору на Фонтанке существовала Федерация писателей. В ней регистрировали возникавшие литгруппы и принимали на снабжение дефицитными товарами. У Громачева был мальчишеский вид, он не решался показываться в солидном учреждении, опасаясь, что не поверят в его полномочия, начнут сомневаться, допрашивать. Он предложил вести переговоры по делам ленинградской «Кузницы» прозаику Марку Юрину. Это был рослый, франтоватый мужчина, обладающий пробивным характером и умением обвораживать собеседников. Он добывал не только бумагу, копирку и ленты для пишущих машинок, но и ящиками папиросы «Пушка» и «Кузбасс», кожаные пальто и высокие сапоги для поездок по стране.

Как изменчиво время в человеческой жизни: в разные возрасты оно неодинаково. Время школьника разнится от времени студента. В детстве Роман никогда не жаловался: нет времени. Оно почему-то всегда было. Даже приходилось придумывать забавы, чтобы убить его. А тут вдруг времени не стало начисто.

Утром лекция по химии с множеством формул. Как ее пропустишь? Потом — история мирового хозяйства. Учебников нет. Профессор говорит, студенты записывают. Они должны закрепить в памяти изложенное. На экзамене проверят, как они усвоили услышанное.

Если появится «окно», его заполняют летучими собраниями бригады, группы, факультетского бюро. Затем физкультура или «военка», поздний обед в Ленкублите. Дела литературной группы, театр либо кино, бассейн.

Некогда поужинать. Жаль, что нельзя растянуть сутки хотя бы до двадцати шести часов.

— Когда же ты сочиняешь стихи и прозу? — узнав о загруженности Романа, спросил Дмитрий Мокеич Георгиевский.

— В самых неожиданных местах: в трамвае, на скучных заседаниях и лекциях. Абстрагируюсь от всего и пишу.

Георгиевский сокрушенно вздохнул и сказал не столько Роману, сколько самому себе:

— Живем мы, обалдуи, неправильно. Сорим временем, тратим его попусту — туда-сюда, на то на се, не соображаем, какая это драгоценность в молодости, данная нам для того, чтобы к зрелым годам выполнить затеянное. Я ведь тоже юлой крутился, а теперь чувствую — не хватит времени на главное. Смотри, настоящую жизнь пропустишь — не вернешь.

Лапышев проводил очередное заседание бюро институтского комитета комсомола. Говорил третьекурсник Шатров, занимавшийся в бюро учебой. Это был длинный, худощавый парень в очках, любивший выражаться вычурно, «по-научному»:

— Лекционно-групповой метод в нашем институте еще не преодолен. Лишь эмпирически нащупываются новые пути, не сломлена схоластическая концепция профессорско-преподавательского состава…

«Не зря Пяткин прозвал Шатрова Примат-Концепцией», — досадуя, подумал Лапышев и, прервав докладчика, попросил:

— Слушай, Вася, а нельзя ли по-русски?.. Словарей мы сегодня не захватили.

— Ладно, — согласился Шатров и продолжал еще более путано информировать бюро: — Проблему в учебном процессе создают хвостисты. Можно априорно сказать, что отстающие не сумеют перейти на новые методы учебы, ибо эти методы предполагают определенную компетенцию в пройденном и рассчитаны на эрудицию каждого субъекта учебного процесса. Короче говоря, дилемма трансформации упирается в индивидуально-субъективные возможности студентов.

— Трансформация, манипуляция — ни черта не поймешь! — не вытерпел кто-то из членов бюро.

— Ввиду того, что из нас не готовят инженеров широкого профиля, — продолжал Шатров, — выдвигается вопрос о быстрейшем окончании института. Логически доказывается, что четырехлетний курс можно уплотнить в трехлетку. Этого достаточно для узкой специализации.

В это время на заседание без стука вошел первокурсник Тарасенко и, положив на стол перед Лапышевым четыре комсомольских билета, сказал:

— Просим открепить от коллектива, бо считаем себя неподготовленными для учебы.

— Вы что — одни думали или с дядей? — прочитав заявление, спросил Лапышев.

— Та чего там, не можем, — так прямо и пишем, — ответил Тарасенко.

— Ясно! Тащи своих ребят сюда!

— А может, без них? На вокзал надо, билеты хлопотать.

— Тащи, а то мы вам такие билеты покажем, что забудете, где вокзал находится.

Тарасенко, что-то бормоча, ушел за дверь. Лапышев понизил голос:

— Целая группа! Это результат нашей работы, Шатров. Ты со своими концепциями живых людей не замечаешь. Начинается бегство из института. Главное — комсомольцы-производственники.

Вошли четверо парней и остановились у двери.

— Товарищи, — громче заговорил Лапышев, — мы живем в исключительно напряженное время. Мы знаем героев, знаем ребят, готовых отдать жизнь за революцию. Знаем лучших ударников. И как ни больно признаться, а должны будем сказать партии, что в наших рядах есть трусы… есть дезертиры!

— Та неправда! — не удержался Тарасенко. Краска стыда залила ему уши, шею. Он оглянулся на товарищей, ища поддержки, а те стояли понуро. Лишь Сулимов шагнул вперед и гортанно выкрикнул:

— Неправильно! Я не был дезертир… Я пришел ударник и буду ходить ударник! Зачем меня ругал? Я билета не бросал… Я принес в свою коллектив. Мне математика не идет в башка. Мне доцент сказал — школа учиться нада… Втуз нельзя!

Выдвинулся Грицко.