Несобранная проза

Федор Николаевич, очевидно, с этим не согласился, стал резониться и завел какую-то волынку, что он службу бросит и не то будет продавать нефтяные прииски на Кавказе, которые будто бы подарил ему дядя, не то займется литературой и напишет мемуары Марии Антуанетты.

Андрюша все это выслушал и сказал:

– Отлично! Я против этого не спорю, отсиди в комендантском, выйди в отставку честь – честью и пиши на здоровье мемуары хотя бы Дрейфуса на Чертовом острове; однако, как друг, я тебе этого не советую.

– Отчего же ты мне этого не советуешь?

– Оттого, что и в полку-то, где все-таки тебя любят и относятся как к избалованному ребенку, ты держишься еле-еле, а на воле ты и совсем пропадешь.

– А я без свободы жить не могу.

– Так кто же стесняет твою свободу? Тебе только не позволяют делать глупостей, самому тебе вредных.

– Это не глупости, а серьезное коммерческое дело.

– Это, что ты из полка-то бегаешь, аквариумских лакеев шашкой бьешь и у девиц скрываешься?

– Это я делаю оттого, что я несчастный, и мать у меня не такая, какая мне нужна.

– Что же ты думаешь этим ее исправить?

– Отнюдь нет, но мне самому легче.

– Ты рассуждаешь, как в старину рассуждали пьяные купцы.

– Ну, и что же? Ну, и в старину! Ну, и пьяные купцы, если я так хочу.

– Что же тебе за охота дурацкого самодура строить?

– А вот что хочу, то и строю.

Видя, что разговор принимает какой-то несоответствующий характер, я вступился и говорю:

– По-моему, Федор Николаевич, ваш товарищ совершенно прав. Я вас совсем не отговариваю ни от продажи земель, подаренных вам дядюшкой, ни от того, чтобы вы занялись литературой, но для этого вовсе нет необходимости, чтобы вы покинули службу и, тем более, бросили какую-нибудь тень на свое имя.

– Так что же мне делать, если все люди хамы?

– Тем больше причин не подражать им.

– А разве я им подражаю?

– До некоторой степени, конечно!

Федор Николаевич ничего не ответил и принялся за оставшийся завтрак. Его товарищ молчал, молчал и я. Наконец, Штоль, как ни в чем не бывало, проговорил:

– А что, Андрюша, наши собаки-то живы?

– Ну, конечно. Что же им делается?

– И не разучились через хлыст скакать?

– Нет, без тебя Федор их учил.

Бросив салфетку на стол, Федор Николаевич откинулся и сказал решительно:

– Ну, хорошо, быть по-вашему. В комендантское я сяду, но, если меня там продержат больше десяти дней, то оттуда сбегу. Так вы и знайте.

– Да больше десяти дней не продержат.

– Да уже все равно там, продержат, не продержат, больше этого срока там не останусь, вот мое последнее слово, а теперь разрешите мне пойти умыться.

– Отчего Федор Николаевич так боится комендантского, – спросил я, когда Штоль вышел за двери. – Разве там так нехорошо?

– Особенно хорошего, конечно, мало. Да Федя вовсе и не так боится. Вот если бы он был вольноопределяющимся, да его отправили в дисциплинарный батальон, это было бы другое дело. У нас летом был такой случай: один молодой человек из страху перед этим наказанием даже застрелился.

– Может ли это быть? – спросил я, – ведь, не пытают же в этом батальоне? Как же можно из какого-то страха лишать себя жизни?

– Конечно, не пытают, а вот, случился такой случай. Иногда, ведь бывает, что из-за карточных долгов стреляются.

– Да, но там вопрос чести, хотя бы ложно понятой, а тут все дело в самолюбии, да и то самом примитивном.

– Ах, самолюбие… Вы не можете себе представить, как оно иногда вредит.

– Да, вредит оно часто и почти всегда уменьшает человеческое счастье.

Лицо фединого товарища на минуту затуманилось, будто он вспомнил еще какой-нибудь случай из жизни, но он ничего не поспел сказать, потому что в эту минуту вошел уже умывшийся Штоль.

– Ну, Андрюша, едем! Ехать, так ехать.

VII.

VIII.

Я долгое время не видел Федора Николаевича и, вообще, не приходил с ним в близкое соприкосновение, а сама судьба так устроила, что время от времени до меня доходили о нем вести, или он сам выплывал на поверхность житейского моря, как будто специально для того, чтобы я мог проследить какую-то целесообразность в его жизни, богатой приключениями.

В первые дни эти сведения доставляла Тамара Панкратьевна, причем сама, будучи женщиной не лишенной фантазии, окрашивала эти рассказы в какие-то гиперболические колера. По ее словам, Штоль из-под ареста бежал как-то очень романтично, чуть ли не на связанных простынях, опять был водворен туда же, успев в промежуток между арестами поссориться не только со всеми своими родными, но и с круглолицым другом. Так как, кроме того, он пьянствовал и дебоширил, то не оставалось почти никакой надежды на то, чтобы он остался в полку, к которому был прикомандирован.

Слухи о нефтяных землях Федя усиленно поддерживал, и Тамара Панкратьевна даже как-то этому верила. Не обладая подобным доверием, я только удивлялся, зачем человек так сам себя топит. Но вскоре эти сведения прекратились, так как Тамара Панкратьевна сама куда-то пропала.

В эту зиму я должен был съездить в Москву. Первое знакомое лицо, которое я встретил, подъезжая к гостинице, была как раз госпожа Сырцова. Она выходила одна из подъезда той же гостиницы и слегка задержалась, торгуя извозчика.