Несобранная проза

– Боже мой! Кого я вижу! – воскликнула она. – Как вы сюда попали?

– Я-то попал самым естественным образом, а вот вы, Тамара Панкратьевна, пропали совсем с нашего горизонта, как дым от лица огня.

– Ах, это целая история! – сказала она, садясь на извозчика и, уже отъехав сажени три, обернулась и закричала: – я, ведь, здесь со Штолем… помните Федю Фанфарона?

Еще бы мне его не помнить! Хотя, конечно, постоянно в уме я его не держал, но и не выпускал из памяти. Случаю было угодно поселить моих знакомых не только в одной со мною гостинице, но даже и в том же коридоре. Гостиница эта, имевшая прежде репутацию одной из первых в Москве, теперь была сплошь населена авантюристами, аферистами и всякого рода прожектерами, а верхний этаж был отведен под приезжих нестрогих дам высшей марки, что, конечно, если имеет удобства, то слишком специальные. Я уже и сам был не рад, что остановился в этом учреждении, видя, как изменилось она за 6 лет моего отсутствия, но соседство Тамары Панкратьевны, а особенно Штоля, обещало дать мне такую интересную пищу для наблюдений и соображений, что с лихвою покрывало разные другие неудобства.

Штоля я нашел в читальне, где он ожидал Тамару Панкратьевну, чтобы спуститься вниз к обеду. Был он еще в офицерской форме, но по опухшему, растерянному лицу было видно, что рассказы Тамары Панкратьевна были уже не так преувеличены. Он стоял, низко наклонившись над столом, на котором был развернут широкий газетный лист. Не знаю почему, но его поза и особенно светлые волосы, ровно подбритые по американской моде у затылка, пробудили во мне нежную жалость, и подпоручик Штоль показался мне совсем маленьким, заброшенным ребенком, которого может обидеть всякий. Я его не особенно расспрашивал потому, что на первые мои вопросы отвечал он уклончиво и все сводил разговор на пустяки, а, в конце концов, раскричался на читального мальчика и управляющего, зачем из зала унесли иллюстрированный номер английского журнала. Номер этот оказался у него же в комнате; тогда Федор Николаевич стал рассуждать на ту тему, что как, мол, нехорошо и нетактично со стороны администрации гостиницы не позволять уносить газеты каждому жильцу.

«Ну, думаю, милый друг, не очень-то ты изменился», и пошел, было, обедать, но Штоль стал меня уговаривать, чтобы я пообедал с ними и подождал Тамару Панкратьевну.

Я согласился, но потом несколько пожалел, потому что, очевидно, между ними были какие-то нелады: дама была нервна и, казалось, не то только что плакала, не то собиралась заплакать, а Федя Штоль грубил, придирался к лакеям и всячески фанфаронил. В конце концов, подписал счет, уверяя, что завтра получит от тамбовского управляюшего деньги. Пропустив вперед Тамару, я взял тихонько Штоля за локоть и спросил:

– У вас вышли все деньги, Федор Николаевич, что вы счета подписываете?

– Да, представьте, какой случай! Но мне завтра непременно пришлют из Тамбова.

– Ну, вот, и прекрасно… А то я хотел вам предложить занять у меня немного.

– Я был бы вам очень признателен.

– Да уже не стоит, раз вам завтра пришлют.

– Это, конечно, но если случится какая-либо задержка… У нас почта, вы сами знаете какая ужасная, то уже позвольте обратиться к вам.

– К вашим услугам, – сказал я и откланялся.

Так как я приехал в Москву по делам и уже, конечно, не для того, чтобы наблюдать за судьбой Штоля, то, разумеется, и распределял свое время как мне было удобнее, и в гостинице бывал очень редко. Впрочем, кажется, и мои петербургские знакомцы не были домоседами, они всегда отсутствовали. Почти каждую ночь я слышал, как по коридору часа в 4, а то и в 5 возвращались Федя и Тамара.

Однажды, когда я спускался с лестницы, мне встретилась Тамара Панкратьевна, которая почему-то шла пешком, не пользуясь лифтом.

– Вот вы как долго загостились в Москве, – говорю я ей.

– Да, – отвечает, – долго.

Госпожа Сырцова за эти несколько дней заметно изменилась: движения ее, всегда бывшие живыми, стали как-то чрезмерно беспокойны. Глаза приобрели пущий блеск и даже маленький носик как бы заострился.

– Что же вы здесь делаете?

– Я? Ничего. Живу, как видите.

Разговор оборвался. Тем не менее, мы продолжали стоять. Наконец, уже просто так, чтобы что-нибудь сказать своей неразговорчивой собеседнице, я спросил:

– Что же, Федор Николаевич получил, очевидно, свои деньги из Тамбова?

Тамара Панкратьевна встрепенулась:

– Какие деньги? Из какого Тамбова?

«Что же это, – думаю, – она ничего не знает. Живет с человеком столько времени почти в одной комнате, а о делах его совершенно неизвестна, – не хватает только, чтобы спросила: какой Федор Николаевич?»

– Да, Федор Николаевич как-то говорил мне, что ожидает денежную посылку из тамбовского имения.

Она, кажется, наконец, взяла в толк мои слова, потому что, улыбнувшись и махнув рукой, ответила:

– Это все пустое. Никаких денег у Феди в Тамбове нет.

– Так как же вы обходитесь?

– А вот, так и обходимся. Еще вы не знаете, на что мы способны.

Она говорила совершенно серьезно, но с какой-то нехорошей серьезностью, так что я, желая обратить ее слова в шутку, сказал: