Несобранная проза

Теперь господин Штоль был уже в статском платье, не то чтобы очень шикарном и хорошо сшитом, но опрятном и крепком; белье чистое, волосы причесаны, и даже лицо как будто более благопристойное, чем в те дни, когда он не хотел выпускать из рук разряженного пистолета. Держался он скромно и был, казалось, в доме – своим: угощал меня, делал разные хозяйственные распоряжения, пожурил слегка горничную за нестертую пыль и даже несколько раз ходил сам на кухню. И хозяева, казалось, относились к нему, как к своему, не стеснялись и напоминали, что нужно сделать то то, то другое.

Так как, повторяю, я знал семейство за скромное и солидное, то я порадовался за Федю, что он, наконец, попал в хорошие руки, не будучи в состоянии только понять, каким образом произошло это соединение и что из него может воспоследовать. Но это мне объяснил сам Федор Николаевич, который пошел меня провожать. Его появление в благочестивом семействе объяснялось очень просто: очутившись после того, как он меня покинул, снова в затруднительном положении, Федор Николаевич как-то вспомнил об этих знакомых, которые также были знакомыми еще его бабушки. Он к ним отправился, а потом уже все сделалось само собой: придя к ним один раз, он пришел и второй, а потом и третий и, в конце концов, совсем переселился. Как раз у него был тогда период скромности, и знакомые им не тяготились, а способность Феди приручаться и поселяться с первого раза где угодно была достаточно известна.

– Ну что же, я очень рад за вас. Но все-таки вы, Федя, ищете или уже имеете какое-либо место?

Спутник мой поморщился и отвечал неохотно: –Ах, уже какое там место! Вы сами знаете, сколько нужно ходить, хлопотать, чтобы достигнуть какого-либо жалкого назначения!

– Так отчего же, – говорю, – не походить и не похлопотать для себя, для своего устройства?

– Нет, уже лазить по разным хамам я не согласен.

– Так что же делать-то? Ведь, лучше недели две походить, чем всю жизнь себе и другим быть в тягость.

– А кому же я в тягость?

– Да, может быть, вы вашим друзьям и не в тягость, да самому, ведь, я думаю, неприятно ничего не делать.

Федор Николаевич будто устыдился и сказал:

– Да, конечно, вы совершенно правы, я давно уже сам себе в тягость. Но вот, тут за меня хотела тетка похлопотать, устроить меня при градоначальнике.

– А с полком-то вы уже покончили? – Покончил начисто! – и Федя даже махнул рукой. В то время на Невском еще существовал скетинг, пользовавшийся репутацией очень предосудительной; туда-то и пригласил меня зайти Федя. Я даже сначала не понял, куда он меня увлекает.

– Куда, – спрашиваю, – меня зовете-то?

– На скетинг.

– Да, помилуйте, что я там буду делать?

– Так просто посидим, кофе с ликером выпьем, публику посмотрим.

– Я эту публику могу на Невском после часу видеть, а если вы хотите посидеть и выпить со мной кофе, пойдемте лучше в ресторан.

Федя от ресторана отказался и юркнул в освещенный двор. Через два дня он нанес мне визит, очень жаловался на свою судьбу и расписал свою жизнь самыми черными красками. По его словам, выходило, что места никакого не нашел, от знакомых своих съехал, а живет, как птица небесная, – где день, где ночь. Так как на дворе была уже поздняя осень, то такое положение не могло, конечно, показаться завидным даже и не такому избалованному человеку, как Федя Штоль. Я его оставил у себя ночевать, а на следующее утро выпустил, снабдив небольшими деньгами.

Желая более подробно разузнать о положении дел, я позвонил в тот самый дом, где тогда встретил Штоля за обедом. Мне ответили, что, действительно, Федор Николаевич эту ночь дома не ночевал, но что, вообще, считается, что он живет у них и, по-видимому, никаких особенных несчастий с ним не приключалось. Меня очень удивила эта разница в показаниях, хотя потом я убедился, что жалостливые рассказы Феди имели большую примесь того же фанфаронства, обращенного теперь, сообразно обстоятельствам, в другую сторону. Еще яснее это мне стало, когда под вечер ко мне явился опять тот же Штиль и заявил, что он и сегодняшнюю ночь проведет у меня.

– Что вы у меня переночуете, это, конечно, неважно, – сказал я, – но вот что прошу объяснить, милый друг: ведь, в сущности, никакой ссоры у вас не происходило, и ваше прежнее пристанище к вашим услугам, как и всегда, почему же вы оттуда ушли?

Федя как будто смутился и отвечал бойко, даже слегка сердито:

– Официально, конечно, никакой ссоры не происходило, но оставаться там я не хочу и не могу.

– Может быть, вы мне объясните почему? – Потому что мне там очень неудобно и несносно.

– Значит, это вы находите тягостным пребывание там?

– Да, конечно, а как же иначе?

Феде будто и в голову не приходило, что кто-нибудь может тяготиться его присутствием.

– Да, это мне было неудобно. Я твердо решил уйти оттуда, куда угодно, хотя бы в ночлежный дом.

– Ну, этот романтизм можно бы и по-боку, потому что он интересен только в книгах, а на деле далеко не так занимателен. Вам, конечно, там не место и, покуда у вас есть хотя один знакомый, вас до этого не допустят.