Несобранная проза

Как мальчик дико закричал, когда Анна, улыбаясь, скользнула в пропасть! Этого не забыть! Он был глухонемым и косил правым глазом. «Ма!» как хриплый рожок, нечеловечески раздалось под зеленым небом, будто он хотел удержать мать. Пимен, зажал уши и зажмурился. По правде сказать, он боялся и ждал чего-то в таком роде. Анна Митрофановна еще больше, чем он сам, любила поступки неожиданные, если только смерть можно назвать поступком.

– Не спишь? – вдруг спросил сосед (странно, они были даже на «ты»), ворочаясь.

– Нет, я только что-то ничего не могу понять, где мы едем.

Андрей Васильевич высунул из воротника круглый нос.

– Ты все узнаешь? мы не сбились с дороги?

– Какие глупости! Конечно, узнаю. Сколько раз приходится ездить в уезд и обратно.

– А мне все будто незнакомо.

– Позабыл, да и снег ведь очень меняет местность. Ты здесь зимой-то бывал когда-нибудь?

– Нет. Мы жили в Катаевке только летом.

– В том-то и дело. Через полчаса приедем.

Лед хрустнул под полозьями. Въехали на реку.

Над высоким противоположным берегом вдруг на минуту показалась луна. Вот это место он будто вспоминает смутно: здесь часто купались во время прогулок, и всегда бывало очень много незабудок по болотной полосе плоского берега.

Какая жирная, темная зелень на Швейцарских лугах! И тогда где-то вблизи тупо звякала корова. Их выгоняют на значительные высоты. Да это и не было Бог знает какою вершиною, но достаточной для того, чтобы разбиться насмерть.

Все приписали это несчастному случаю, но Пимен был почти уверен, что жена его сознательно искала смерти. Она была слишком горда и не могла простить себе (себе, а не ему), что он не нашел в ней того, чего искал. Чего же искал он? Его пленяла таинственность, окружавшая ее, и странная красота, замкнутый образ жизни, резкие и причудливые суждения, глухонемой сын от первого брака и даже то, что мальчика звали Титом. Анна была просто несчастным, озлобленным существом, но его любовь не смягчила ее, а заставила еще сильнее укрепиться в таинственной позиции и круче закручивать черный завиток у левого уха.

Покойницы не позволили перевозить в гостиницу. Самого Катаева еле пустили туда. Немой стал говорить, но все плакал, тосковал и через полгода умер. Но он очень неясно выговаривал слова и не мог слышать звука колокольчиков.

Луна давно скрылась. Неожиданно из сырого полумрака выдвинулся двухэтажный дом, одно окно которого светилось. Теперь Пимен Петрович все вспомнил и все разглядел: и ворота, и службы, и полукруглый двор. Ему показалось даже, что хрипло лает их давнишний пес Полкан.

2

Пимен Петрович узнал и комнаты, и их расположение и даже убранство. Конечно, они показались ему теснее и ниже, так как уже лет десять он здесь не бывал.

Их, очевидно, ждали; на стук отперли немедля, и быстро кто-то зажег свечку в соседней с сенями комнате. Кисловатое жилое тепло охватило приезжих. Андрей Васильевич сразу засуетился и ужинать, и спрашивать деревенские новости, и беспокоиться, приготовлена ли для гостя комната наверху, и где барыня.

Пимену есть не хотелось, и, вообще, были неприятны все эти хлопоты, хотя казалось, что хозяин волнуется больше по суетливости своего характера, чем по настоящей необходимости, тем более, что в столовой тихонько шумел самовар, и была уже приготовлена холодная еда, комната для гостя оказалась вытопленной, а на кухне дожидался приказчик.

– Какую комнату мне отвели? Не ту ли, что окнами на озеро?

– Ее самую, – ответила вместо Жарницына беременная женщина, впустившая их.

– Она была всегда моей комнатой! – улыбнувшись, заметил Катаев.

– Видишь, как хорошо вышло! Пойдем посмотрим ее. Это, Федосьюшка, бывший барин Катаевский, Пимен Петрович. Это ихнее гнездо прежде было, родовое, – обратился суетливо хозяин к бабе.

– Да я признала барина тотчас, – уныло ответила та, капая стеарином со свечки на засаленный свой живот.

Катаеву становилось все скучнее, словно воспоминания являлись помимо его зова совсем не те, которых он ожидал.

Лестница по-прежнему скрипела на седьмой снизу ступеньке.

Перед комодом, загораживая свечку, поставленную на нем, высокая женщина (может быть, от полумрака и длинных шатких теней казалась она еще выше) вынимала простыни, широко разводя руками, будто снимая мерку.

Все по-прежнему: и стол, и кровать, и три низких окна, занесенных теперь снегом; унесен шкаф с книгами и поставлен образник, кажется, из отцовской спальни.

– Здравствуй, Лиза, вот и мы. Я тебе гостя привез, давнишнего своего друга и бывшего владельца сих мест…

(Зачем это он все толкует о «бывшем» хозяине? Как это бестактно и скучно!)

– Прошу любить и жаловать: Пимен Петрович Катаев.

Женщина выронила белье и быстро повернулась; свечка заколебалась, почти угасла. Видны были только тонкие золотистые волосики, курчавившиеся около ушей и шеи.

– Катаев? Пимен Петрович? – не сказала, а как-то горестно воскликнула женщина и поспешно протянула руку, прибавив более спокойно:

– Мы немного знакомы с вами.

– Конечно: ведь ты тоже здешняя, соседка, можно сказать! – барабанил муж.