Несобранная проза

– Хорошо, хорошо, не забуду! Ступай! – нахмурившись пробормотал Жарницын.

– Значит, я скоро вернусь: часов через пять. До свидания. Погуляйте с Лизой, погода чудесная! – сказал Андрей Васильевич и вышел. В короткой дохе, валенках и треухе он не показался Катаеву таким увальнем, каким он начал уже определенно считать его.

Лиза была не за столом, а сидела у окна и работала.

Маленькие ножницы блестели в ее пальцах. На столике и подоконнике лежал ворох мелко нарезанных розовых всякого оттенка лоскуточков и ленточек.

При входе Катаева она вскочила, но не выбежала из комнаты, а, наоборот, улыбаясь, ступила шага два по направлению к гостю. Конечно, она изменилась, но не подурнела, насколько помнил Пимен Петрович. Те же серые, посиневшие от волнения, близорукие глаза, небольшое, несколько угловатое личико, прежде такое розовое, да и теперь не очень бледное на зимнем солнце, хорошая фигура и тонкие русые волосы. Прическа как-то изменилась: у левого уха торчал словно только что остриженный завиток. По-видимому, он мешал самой Лизавете Павловне, потому что она поминутно поправляла его и закручивала на палец. Это беспокойство молодой женщины больше привлекло внимание Катаева, чем сравнение и сопоставление, которое могло бы возникнуть у него в памяти. И голос тот же; улыбка стала жалостливой.

Она заговорила быстро:

– С добрым утром, Пимен Петрович, вы рано встаете. Может быть, вам было неудобно спать? Андрюша уехал. Он очень жалел, но, знаете, в деревне дел больше, пожалуй, чем в городе. Они отнимают много времени. Но он скоро приедет. К обеду непременно будет. Мы погуляем с вами, если вы не боитесь зимы. Я ничем не занята, не хозяйка, страшная бездельница; если бы не книги, не музыка, пожалуй, я скучала бы.

Она говорила быстро, словно боялась услышать его голос. Наконец умолкла, озираясь и теребя свой вихрастый завиточек.

– Я и не знал, что Андрей Васильевич женат именно на вас.

– Да, да. На мне. Не правда ли, забавно? А если бы вы знали, тогда что?

– Ничего. Просто я не был бы так удивлен.

– Может быть, не приехали бы к нам?

– Не знаю…

Лизавета Павловна смутилась, и чашка тонко задребезжала в ее руке.

– Изменилось все, я думаю, за эти восемь лет?

– Конечно. Я почти ничего не узнаю. Положим, я никогда не бывал здесь зимою. Особенно озеро.

– Особенно озеро? Да, оно все занесено снегом. Это очень красиво, по-моему. Это так успокаивает.

– А вам нужно успокоение?

– Как и всем. Это приятно, будто засыпаешь в детстве.

Катаев подошел близко к Жарницыной и тихо сказал, сам себе не отдавая точного отчета:

– Лиза!..

Та не отвечала, только съежилась и прищурила глаза, будто готовясь к удару.

– Лиза! – повторил Катаев.

– Что?

– Вы меня совсем забыли?

– Забыла.

– Ведь это неправда!

– Неправда.

– Зачем же вы так говорите?

– Что же мне говорить вам?

– Конечно. Я страшно глуп. Простите меня.

– Ничего, пожалуйста. Я сама глупая!

Федосьюшка вдвинула в комнату две тумбочки, почти одинаковые, в свежих оранжевых полушубках и розовых платках. Увидев гостя, вся компания остановилась у порога. Лизавета Павловна, не отходя от Катаева и не меняя голоса, проговорила:

– Даша и Гаша, мои девочки. Ведь у меня дети.

– Знаю.

Барышни, не смущаясь, смотрели по-деревенски серыми глазами, но не двигались.

– Поздоровайтесь.

Оба кулечка сунули ладони в руку Пимена Петровича и, вежливо краснея, опять остановились в ожидании.

– Ах да, ждете, чтобы я поехала с вами? Пимен Петрович, поедемте прокатиться! всего (подбежала к замерзшему блистательному окну) двенадцать градусов, не озябнете! и тихо, кажется. Федосьюшка, сегодня тихо, ветру нет?

– А ни к чему мне, барыня. Должно быть, что нет.

Катаева не было нужды так уговаривать, он молчал только потому, что ему удивительной казалась эта ажитация и беспорядочный лепет хозяйки. А та продолжала, будто гонимая ветром, ни к кому в частности не обращаясь:

– Тогда позвольте мне одеться. Ведь вам и самим нужно надеть шубу. Не правда ли? Ничего, что здесь неубрано. Я запоздала немного с проводами мужа. Я сейчас. Даша, Гаша, поговорите с дядей, не бойтесь. Я сейчас.

И выскочила за дверь, как балерина.

У девочек были неровно подстриженные челки, похожие больше на вихры. Они смешно торчали из-под плотно обтягивающих их круглые головы платков. Закутанная Федосьюшка осталась стоять, вздыхая. Взглянув на розовые лоскутки, Катаев спросил:

– Это мама шьет?

– Мама, – пропищали обе девочки враз.

– Она, наверное, шьет вашим куклам платья?

– Мама не шьет, она стрижет… – ответила уже одна из них, Даша или Гаша.

Федосьюшка пододвинулась, страшно и неумело ворочая глазами для таинственности, и зашептала на всю комнату:

– Барыня все режет, все режет, один кусок кончит, за другой примутся. Тронувшись они у нас. Им все равно: шелк ли, ситец ли, просто ли бумага, только бы розового цвета.

Катаев со страхом посмотрел на легкие, неровные ленточки, но ничего не спросил, потому что в комнату входила уже опять Лизавета Павловна.

– Вот я готова. А где же ваша шуба? Федосьюшка, торопитесь, а то смеркаться начнет.