Несогласный Теодор

Но тень легла. И мое отношение к России изменилось только в перестройку. Это был период огромного оптимизма, невероятной открытости. До того люди боялись со мной говорить; сама идея пригласить меня домой к себе не могла прийти в голову. Иностранец… Для спокойствия моих коллег я старался не встречаться с ними в университете; с тем же Даниловым мы пересекались около метро и говорили, гуляя по улице. Это была моя инициатива: если ты по-человечески относишься к своим советским коллегам, ты должен их беречь. У меня даже вышел скандал с несколькими американскими профессорами, которые поступали, как им было удобно: публично задавали опасные вопросы, на которые человек не мог прямо ответить, а если отвечал, то подставлял себя.

Поэтому для меня перестройка – изменение моих отношений с Россией. И, вообще-то говоря, счастливое время. Потому что было очень интересно. Одно из самых светлых воспоминаний: тогдашний президент Академии сельского хозяйства Александр Никонов обратился ко мне с просьбой. Пришли бумаги на реабилитацию Чаянова, к которым он приложил руку и очень тем гордился. И было бы очень хорошо прочесть генеральную лекцию о Чаянове.

– К сожалению, вы видите, Теодор Матвеевич, – так он меня звал, – у нас как-то нет людей, могущих это сделать. Вы могли бы прочитать такую лекцию перед руководством ВАСХНИЛ?

Я ответил:

– Конечно, с удовольствием.

В назначенное время пришел, полагая, что будет человек десять, по числу вице-президентов ВАСХНИЛ, и увидел до отказа заполненную аудиторию, в которой было около семисот человек. Примерно триста сидячих мест, остальные стояли плечом к плечу, что, конечно, подняло во мне волну очень сильных ответных чувств. Я говорил в институте, в котором работал Чаянов. Быть может, с места, где он сам лекции читал. И говорил о нем первый раз после многолетнего – и полного – замалчивания. То есть открывал разговор о Чаянове на его родине. Помню, как закончил:

– Я адресуюсь к ученым: у нас особая стезя. Мы принадлежим миру мысли. Правда – хорошее дело, для каждого человека в отдельности и в отношениях между людьми. Но ученые в другом положении по отношению к правде. Для них поиск правды – это их профессия. Мы присутствуем на необыкновенной встрече, когда возвращается правда к великому ученому. С общим праздником, коллеги!

Ну, они чуть не снесли потолок аплодисментами и криками. Но самое удивительное и трогательное было другое. После всего встал человек и сказал: “Я сын Чаянова. Один из двух – мой брат погиб на фронте. Я хочу благодарить вас за то, что вы сказали”. Так что для меня это было важное жизненное событие, а не просто лекция.

В те же перестроечные времена я подружился с первым замом главного редактора журнала “Коммунист” Отто Лацисом. Он мне очень понравился. Такой крепкий, кремневый латвиец с большими знаниями, я в нем чувствовал родственную такую фигуру. Как-то я поделился с ним тем, что написал статью по-английски, которую неплохо было бы напечатать в России. Он ответил: “Что ж, попробуем”. Я сам себя перевел на русский, он одобрил, только оговорил: “Неплохо бы это пригладить с точки зрения русского языка, вам мой коллега поможет”. Мы зашли в соседнюю комнату, он сказал: “Познакомьтесь, это Егор Гайдар, он будет вашим редактором”.

Мы пожали руки и расстались. Когда мы встретились с ним в следующий раз, он был уже премьер-министром. А фактически возглавлял правительство.

Я побывал на всех горячих собраниях перестройки, разговаривал с ключевыми участниками перестроечных процессов, совсем тесно сдружился с Заславской, которая была тогда президентом социологической ассоциации, снова поссорился с американцами, на сей раз с крупным американским профессором, которому я сказал: “Вы только берете нужную вам информацию, на эту страну и ее граждан вам наплевать”. Он на меня посмотрел, как на дурака, и ответил: “Да, мы делаем то, что нам удобно. А тебе-то что? Ты что, русский?” Я ответил: “Нет, не русский. Но это мои друзья”. И стал задумываться над тем, что могу сделать я – для России – в условиях перестройки. Когда-то передо мной стоял вопрос: “Чем я могу помочь Израилю?” Там ответ был понятен: “Винтовкой”. А здесь?

Для начала я договорился с Заславской и организовал для российских преподавателей семинары в Англии, посвященные английской социологии. Потому что школы преподавания социологии в России не было, обученных кадров не было: бывшие преподаватели марксизма-ленинизма просто объявили себя социологами. И ухудшили возможность создания хорошей социологии.