Несовременные записки. Том 3

Дело в том, что у Бавильского плащ с прорезями был. То есть засунешь руки в карманы и можно, к примеру, незаметно гениталии почесать. Он часто так и делал. Порой даже вовсе и не потому что чесалось, но просто лишний раз в этой ценной возможности убедиться. Очень удобная и, как оказалось, полезная вещь. Однажды вечером стоит он на остановке, карету ждёт. А рядом какой-то пьяный шарохается. И нечаянно наступает Бавильскому на лакированную туфлю. Вместо того, чтобы, понимаешь, извиниться, или там, упасть тут же в канаву, эта пьяная русская (?) свинья наступает ещё раз. Бавильский свои глазёшки-щёлочки сузил, невидимые кулачки сжал крепко-накрепко, ну и высказался. Так он, конечно, человек сугубо сдержанный и, может быть, даже отчасти благородный, но тут он что-то не сдержался и выплюнул (а, может быть, просто вырвалось): «Чтоб ты сдох!» Не то, чтобы ему как-то ругаться-то особенно хотелось или сдержаться сил никаких не было, вовсе нет. Была во всём этом ну такая обыденность, такая, понимаешь, обречённость на обречённость, что важно было хоть как-то ситуацию эту отметить. Для себя. Чисто символически. Но не тут-то было. Пьяный, между прочим, как стоял, так вот тут же, от слов этих, и упал точно подкошенный, помер мгновенно. А после и вовсе растаял в неизвестности. То есть попросту исчез. Странно стало Дмитрию Владимировичу, так как он уже давно не верил в силу слова, ни печатного, ни, тем более, устного. Но именно так, собственно, и была обнаружена уникальная возможность мгновенного уничтожения неугодных Бавильскому людей. Нужно было только сжать под плащом правое яичко (мужской орган этот, между прочим, «яичком», а не «яйцом» называется, яйца они, вообще-то у куриц и каких-нибудь, извините, перепёлок водятся), потому что он как раз в это время правое яичко сжимал и после этого (последовательность строго обязательна) сказать вражине: «Чтоб ты сдох», как тот мгновенно лишался последних признаков своей жалкой и ни на что негодной жизни. Сначала Бавильский закручинился, так как был вообще-то неплохим, добродушным парнишкой, не лишённым ответственности и любви к человечеству. Его даже угрызения совести стали мучать, мол, кто он такой, чтобы человека, даже самого негодного, жалкого и никчёмного, главной драгоценности лишать. Решил он более, что ли, трезво и сдержанно относиться к своему словарному запасу, и, по возможности, не чесать на улице яички. Даже незаметно. Но сердцу не прикажешь. Вечно попадётся на глаза какая-нибудь гадкая бабища с кошёлками. Или нищенка привяжется. Или автомобилист-гнида-любитель обрызжет… Как не возмутиться, как не заявить во всеуслышанье о своём праве на первородство. Тем более, что такая могущественная фига в кармане (и ничего ему за это не бывает!)! Стал он, скажем прямо и нелицеприятно, своей особенностью пользоваться и даже злоупотреблять. Зайдёт, бывало, в автобус, глянет на всех волком и прошипит как бы в сторону: «Чтоб вы все сдохли!». Глядь — и никого, одна кондукторша пьяная спит, прислонившись к водительской кабинке, да сам водитель очередной концерт Тани Булановой слушает. Но Бавильскому их убирать нет никакого резону, потому как он за порядок и дорожную безопасность на дорогах. Постепенно, входит этот мизантроп во вкус, а безнаказанность, с которой он осуществляет свои злодеяния, только мирволит новым и новым виткам гонки вооружений. И несмотря на некоторую припухлость детородного органа, который ведь не приспособлен для постоянного дёрганья туда-сюда, он продолжал прочищать среду своего обитания. В надежде на то, что несмотря на непреодолимую порочность человеческой натуры и неизбывные недостатки воспитания, эти сволочи хотя бы через страх за свою никчёмную жизнь придут к осознанию необходимости переходить улицу на красный свет (ну, хотя бы в его, в его присутствии). Или не толкаться при выходе из транспортного средства. Потому что если я, при этом самом выходе, не прилипаю ко всем окружающим и соблюдаю дистанцию, не тороплюсь на трамвайных ступеньках свернуть себе голову, это ещё совершенно не означает, что я остаюсь. Я выхожу, суки, слышите, я тоже выхожу здесь, на этой, на этой же самой остановке. Мизантропия — это когда ты себя уже никому не объясняешь, не пытаешься быть понятным. Мизантропия — когда всему неприятному говорится о целесообразности самоуничтожения и одновременного исчезновения, можно сказать, стирания из памяти сознания. Но мизантропия, она опасна, своей практически неизлечимостью, и всё стремится, дрянь такая, углубиться, понимаешь, и вширь, и вглубь, захватить как можно больше места. Короче, прогрессировать безостановочно и безвозвратно. Так, стоило Бавильскому подумать, что тысячи людей не моют руки после туалета или не смывают за собой в редакционном туалете, как и без того узенькие глазки его становились ещё уже, верхние зубы мудрости напрочь сливались с нижними зубами, а кулачки сжимались в таком пароксизме ненависти, что впору побеспокоиться о потенциальной возможности его деторождения.