Несовременные записки. Том 3

Мы в Свердловск припорхали голубками, я руками пёр чемоданы, а губами ворковал, душа в душу, в деревне хорошо, в деревне как сойдутся бабы к Маринке, как занудят фольклор, сплошные мордасовы и заволокины — лепота! Сидишь сам — хозяин, на них позыркиваешь, лаптем щи хлебаешь, Илья Муромец в кругу семьи, Маринке шепнёшь — потрусит за самогоном, бабы раскраснеются, эх, один раз живем! Гуляем свои среди своих, ничем не отличаемся, обтесались за полгода до полной неотёсанности, и такими вот марусями понесло нас в Свердловск. На вокзал выбрались — ворковали, в такси ехали — ворковали, а перед самым домом заныло, вспомнил офицершу поганую, бог не дай, в коридоре сойдемся, не сейчас только бы, век бы её не видеть, только бы не сейчас. И правда, пронесло, тишина в квартире, как вымерли все, мы прошуршали к нашей комнатке, усталые, устали за эти пять минут, и в непонятной тревоге, я голову в комнатку всунул — сразу почуял неладное, втащили чемоданы, Маринка прислонилась к косяку, тоже что-то, видимо, у неё за-свербило, и тут я — так и есть, обокрали. Зонтика японского нету, моей куртки-аляски нету, Маринкиных сапог нету, в общем, рублей на тысячу. Так, я говорю, ты, Маринка, лети звонить в милицию, а я здесь кой-чем займусь. Маринка у меня, когда надо, на лету ловит, молча подхватилась и на улицу, а я свое в голове держу. Прошвырнулся по квартире — тихо, как в гробу. Тихо-тихо. Ну, мыши, думаю, знаете, чьё рыльце в пушку, щас мы вас расшелушим. Стучу к Танечке-второй — тишина, даже радио молчит. И бог с тобой, краля берлинская, это я так, ради интереса, мне в данный момент не ты нужна, это мне выяснить, кто будет детектив смотреть. А нужно мне к бабе Груне, соседский визит нанести, отметиться. Тук-тук-тук — ага, зашевелились, да споро, ну-ка, ну-ка. Вот тебе на — светит незнакомая звезда, дверь открыл мальчуган под два метра с наколкой на щеке, молодое пополнение, а за ним Санаторьевич маячит, здорово, ковбой, говорю первому, он слегка оторопел: я ростецом-то маленький, а тут такая наглость. Максимчик, ты бы меня с братаном познакомил, заявляю, Санаторьевич сразу же расстарался, это, говорит, Маратик, недавно вернулся по амнистии. Ну-ну, а меня Сергеем зовут… которые не тырят что попало, а мы ничё и не тырили, выскакивает у Санаторьевича, а Маратик аж икнул, а я че, я ничё, говорю, так, зашел здоровье узнать… — и к себе, посвистывая «Мурку». И прямиком к розетке — все слыхать, волнуются молодые люди, распалились, дурни, забоялись, и правильно, и будет вам на орехи. Тем временем кто-то на входе застучал — ба! Танечка-вторая! Наше вам, сколько лет, сколько зим, а ты всё хорошеешь, о-ха-ха, ну ты смешной, Сержик, нисколько не изменился, а мы щас, Танюша, спектакль будем смотреть — какой спектакль? — детективный, иди разденься и начнём. Ушла, а следом и моя примчалась, все в порядке, машина едет, уже и грабители в сборе, скоро начнем. Отделение от нас недалеко, слышу, подъезжают, молодые люди тут сдали, направились в гардероб. Я осведомился — куда вы, родные? Санаторьевич маху не дал, отвечает — гулять, а Маратик насупился и всё одевается. Ну нет, так не пойдет, я прицелился хорошенько и послал Маратика в кладовку головой вперед, на него какие-то коробки посыпались — славно! — а Санаторьевичу руку за спину, да поддернул повыше, он заверещал, Маринка высунулась, Танечка-вторая высунулась, Груня высунулась — потеха! Маратик скоблится, Максимчик верещит, Груня взахивает, а в дверь товарищ лейтенант стучится. Маринке кивнул, та метнулась, отперла, я мальчика отпустил — он, бедный, аж посинел, пока кричал, а там и Маратик на ноги встал и опять насупился, что такое, спрашивает лейтенант, ничего, говорю, я тут мальчиков это… погулять собираю. Ну, всех оцепили, допросили, я подозрения выложил, пацанов раскрутили, да и забрали с богом, с поличным. Груня всё ахала, ей Танечка-первая помогала: ах, кровиночек повели, ах, безвинных рестовали, а вторая Танечка, смотрю, находится в необычайной решительности и со мной избегает разговаривать. Не хочешь — не надо, мне без твоих разговоров в ушах спокойнее будет, Груня с дочкой аналогично замолчали в тряпочку, трутся на кухне и общаются разве что сквозь зубы, будто матерятся. Ближе к вечеру Маринка по магазинам унеслась, я лежу покуриваю, за футбол болею, вдруг — можно, Сержик? Что-то ей неможется, что-то она весь вечер заинтригованная ходит, что-то ей хочется, у меня вымолить — валяй, вымаливай. Ой, миленький мой, бобрик мой, — да что ты вокруг да около, выкладывай… хорошая моя. Сержик, я же знаю, ты на них не сердишься, ты же простишь — глаза блестят, губы полураскрыты, дышит жарко, сейчас упадет, и лапки кверху — на кого не сержусь? — На кого… на Маратика… с Максимом — вот-те раз! а твое какое дело?! — ну Сержик, ну ласковый, ты подумай, ну что тебе эта тысяча, вернут, они же молодые такие, Максим — вообще ведь мальчик — заладила, Максим да Максим — тугодум я распоследний, вот оно что её допекает, так ты спишь с ним, шлюха! Ого, как она взметнулась! — сплю и буду спать, и ты, козел, не лезь! На свою же задницу наскребёшь! Трах-тарарах! Да-да-да, значит, она успела Санаторьевича охмурить, ай да Танечка, ай да подкузьмила капитана. Но поди ж ты, как её заело, неужели прямо втрескалась — не верится, хоть убей, разве она способна?! Мне старший прапорщик Ткачёв говаривал: Серёга, женщина — не нашего ума дело, а точнее, не ума нашего дело. Когда имеешь с женщиной различные отношения, наставлял меня Ткачёв, любил старик наставлять, голову попусту не мучай, женщину можно кое-чем пронять, но понять нельзя ничем. Выкинула Танечка номер, ничего не скажешь. И сидишь, блин, будто и неправ — дудки!