Несовременные записки. Том 3

…Но мое дело сторона, меня он даже уважал за то, что самбист и не трепло, в отличие от его многочисленных дружков, которые приучены только девок за сиськи таскать, а в драку — вялые, как дождевые черви. Кривую дорожку Санаторьевичу еще братан проложил — этот чего-то успел натворить и не вписался уже в малолетки, делать нечего, почапал на зону. Вот, значит, зажили мы впятером — я, Маринка, две синявки и Санаторьевич — всё так же смешно, но как-то уже не в кайф, каждый день как в трамвае. Когда приходилось засиживаться дома по нескольку дней, случалось, настолько привыкал к этим рожам, к этим разговорам, что, казалось, терял себя, казалось, настоящий Серёга куда-то девался, а ты — двойник, что ли, кукла заводная, бродишь, глазами лупишь, а все ненастоящее, подделанное. Так что иной раз прямо невмоготу было, сматывался к друзьям, к бабам, Маринка ревновала, искала по городу, а я — не мог там жить, и всё. Поди объясни. Упилила в деревню, в позу встала. Вот об этом я думал, пока домой направлялся — благодать! Свободный мужчина, иду, воняю «Шипром», бритый, стриженый, при деньгах, при выпивке — кум королю! И добрый до невозможности. Ныряю в подъезд родимый, задерживаю дыхание, хоп, хоп, хоп — по ступенькам, ключики — р-ряз! в замок — вжик! — встречайте! Открываю дверь и первым делом обнаруживаю задницу. Всё остальное моет пол, а она уставилась на меня, и надо сказать, виделись мы впервые. Я — что, здрасьте, говорю, бог в помощь, тут всё остальное распрямляется, поворачивается, и обрисовываются вполне смазливые контуры. Здрасьте, говорит, я — Танечка. Я обомлел и не сразу сообразил, что это другая Танечка, не Грунина, а Танечка-вторая, как я позже её окрестил для удобства. С полминуты я расчухивал, к чему что, а она мне всё улыбается и ресничками подрагивает — накрашенная пол моет, ничего себе цаца. И тут до меня доходит, что в третьей комнате нашей объявились жильцы, обещали нам подбросить офицерика с женой, стало быть, краля эта прикинутая и есть капитанская квочка — капитан не промах, бабенцию подцепил что надо. Это я тогда так про себя подумал, ну и момент не упустил, расшаркался, предъявил имя-отчество, как же, как же, можете звать просто Сержик — ой, ну насмешили, Сержик! — насмешили, а знаете, Танечка, давайте друг другу тыкать — ой, ну вы смешной какой — тыкать! — давайте тыкать, соседи всё-таки, ну смешной! — а я вас приглашаю на чашечку пива, хоть сейчас, хоть с мужем — а я сейчас по хозяйству, Сержик, дел под завязку, а мужа ещё неделю не будет, он в ГДР у меня — какое совпадение, у меня жена тоже деру дала, тоже почти что в ГДР… есть тут одна деревенька неподалёку — ну ты смешной какой, ой ха-ха-ха — ну, Танечка, я тебя жду, давай скорей заканчивай… ага? Ну, Сержик, очень ты быстрый, дел-то, я говорю, ужас сколько. Так мужа ведь неделю не будет. Охо-хо-ха-ха, безобразник ты, но я-то ведь не шучу, мне вон и полы помыть надо, и надо мне покрасить потом, и надо мне… А я на что? Мне ведь не из ГДР сюда ехать, пять шагов — и у тебя, только позови. О-ха-ха, наглец, ой, наглец, — Танечка сладенько так возмущается, а глазищи у самой бессовестные, что она там вытворяла, пока капитан в караулы ходил, наверно, уже тогда я смутно её возненавидел, но поулыбался тоже, приятно под боком смазливую иметь, тем более — отзывчивую, а что не нравственная, думал я, дак опять же моё дело сторона, пускай капитан отдувается, тоже, поди, на бессовестные глазки клюнул, отбил у какого-нибудь полковника. Не-а, не отбил, она бы хрен от полковника ушла, знаю я этот сорт. Обделает с головы до ног благодетеля, чтоб над ним втихую потешались, а сама — грудь торчком, и хоть кол на голове теши. Да, именно тогда я её смутно возненавидел. Всех шлюх так ненавидят за то, что они заставляют себя любить.

И она, конечно, явилась ко мне, потерянная такая, не поможешь ли ты мне, Сержик, пол покрасить, чего же не помочь, говорю, а про себя: все, значит, правильно, давай, милая, в том же духе, я готов, мне-то что, я с капитаном водки не пил, может, он мужик и неплохой, хотя вряд ли, с такой стервочкой только идиот свяжется, а мне-то что, давай, милая, перетолкаемся, пойдем, выкрасим пол. И мы выкрасили пол прямо-таки в момент, и не мог же я её, бедную, оставить ночевать там, в их комнате, я её чинно-благородно пригласил к себе, и пива мы вмазали, и слово за слово, и все ближе и ближе, вот тебе и пол покрасили, вот тебе и чинно-благородно, и бельишко у неё оказалось гэдээровское, штучки-дрючки и завязочки, и вся она была такая сладенькая, продажная, ух как я её ненавидел — Груня с Танечкой-первой, наверно, ночью подпрыгивали, и Санаторьевич чесался — а я её ненавидел, перламутровую, я ей живот царапал назло — пускай повертится перед капитаном, четыре дня подряд я ей царапал живот, гадине, а потом тоска меня свалила, и я — к Маринке в деревню, отойти, отлежаться, вытравить гадину — думал, на недельку, а вышло — на полгода.