Несравненная

Коляска между тем миновала Сенную улицу, выскочила за город, и бойко покатилась по дороге, направляясь вверх по Быструге, которая поблескивала с правой стороны, словно длинная голубая заплата на яркой зелени. Возница время от времени подбадривал каурого жеребчика бичом, и нетрудно было догадаться, что он торопится, боясь опоздать. Зачем торопится, к кому? И на эти вопросы ответов даже не маячило. Алпатов сник духом, заерзал подошвами сапог по днищу коляски и даже подумал с отчаянностью – может, выпрыгнуть? И сам же себя остановил: выпрыгнуть можно, да только убежать не удастся, в один мах возница догонит и заломает, без всякого труда, вон у него какие ручищи – весла лопашные! Он перестал ерзать ногами, уселся удобней и обреченно вздохнул – будь, что будет, теперь не переиначить.

Дорога вильнула, скатилась к самому берегу Быструги, и лицо обдало свежим дыханием речной прохлады. Алпатов, словно умывшись, взбодрился, и мысли к нему стали приходить совсем иные: а чего он, спрашивается, раньше смерти помирать собрался? Ведь еще ничего не известно, может быть, все и устроится… Но тут дорога резко поднялась на горку, открылся широкий вид поймы Быструги, и сердце Алпатова екнуло от щемящего предчувствия. Он, кажется, начинал понимать, куда его везут.

И предчувствие не обмануло.

5

В пойме Быструги, там, где река делала крутой загиб по своему руслу, устроена была запань из толстых бревен, приколоченных Друг к другу железными скобами. Бревна тянулись едва ли не до середины реки, образовывая рукодельный залив, в который загоняли плоты, сплавляемые с верховий. Запань здесь устроили, когда началось строительство станции Круглой, напрямую от берега до нее самый короткий путь. Плоты, заведенные в запань, разбирали, бревна вытаскивали из воды на берег, давали им время обсохнуть, а затем уже доставляли на строительство.

Вот сюда и подогнал коляску молчаливый возница, не сказавший за всю дорогу ни одного слова. Осадил жеребчика перед невысоким рубленым домиком, где была маленькая конторка, и жили сторожа, спрыгнул на землю, разминая ноги, и лишь после этого неторопливо обернулся в Алпатову:

– Слезай, приехали.

Алпатов, не шелохнувшись, продолжал сидеть в коляске, сжимая ручку чемоданчика с такой силой, что побелели пальцы. Теперь никаких сомнений быть не могло, разом появились ответы, и вопросы, которые мучили Алпатова всю дорогу, отвалились сами собой.

Из сторожки, весело переговариваясь, вышли два инженера в форменных кителях, в фуражках с кокардами и направились прямиком к коляске. «Вот уж точно – по мою душу! Господи, сохрани и оборони!» – Алпатов хотел даже перекреститься, но в последний момент придержал руку, потому что инженеры подошли совсем близко и громко поздоровались, в один голос:

– Добрый день, Арсений Кондратьевич!

У Алпатова горло пересохло, и он лишь молча кивнул, испуганно разглядывая стоявших перед ним инженеров. Молодые еще, на обличие разные: один – красавец, хоть на стенку прибивай вместо картины, другой – неказистый, рыжеватый, худенький, в очечках. Но было у них и общее – веселая, даже насмешливая уверенность, которая сквозила и в лицах, и в глазах.

– Давайте знакомиться, Арсений Кондратьевич! Разрешите представиться – инженер Свидерский, Леонид Максимович, – красавец по-военному щелкнул каблуками, пальцем показал на своего товарища и добавил: – А это инженер Багаев Леонтий Иванович. Будем у вас лес принимать, плоты уже подходят, с минуты на минуту здесь будут. А мы пока бумаги посмотрим. Прошу.

И радушно, широким жестом показал на низкую дверь рубленого домика, словно приглашал войти в роскошные хоромы. Алпатов, медленно переставляя негнущиеся ноги, пошел.

В маленькой, тесной комнатушке, где приходилось нагибать голову, чтобы не стукнуться о низкий дощатый потолок, стояли два грубо сколоченных стола, на которых лежали счеты, толстые амбарные книги и стояли стаканы с в железных подстаканниках с недопитым чаем. В углу, на табуретке, по-царски красовался большущий медный самовар с медалями, давно не чищенный и темный. В небольшое оконце ломилось солнце, но стекла тоже давно не видели воды и тряпки, поэтому в комнатушке, особенно по углам, висел полумрак.

Вся эта неказистая обстановка Алпатову была знакома. Бывал, бывал он здесь, и не один раз. Лучше бы не бывать…

– Присаживайтесь, Арсений Кондратьевич, – Свидерский подвинул к столу свободную табуретку, сам уселся напротив, на длинную скамейку. Багаев остался стоять возле двери, прислонившись тощим плечом к косяку.

Алпатов прокашлялся, прочищая горло, сипло сказал:

– А бумаги у меня дома остались, я же не знал, я…

– Не беспокойтесь, – перебил его Багаев и сложил на груди тоненькие ручки, словно приготовился к долгому и тягомотному разговору, – бумаги у нас есть. Покажи, Леонид Максимович…

Свидерский с готовностью раскрыл одну из амбарных книг, вытащил бумаги и стал их медленно перелистывать, читая по слогам словно нерадивый ученик младших классов: