Несравненная

— Надо бы проползти туда... как смеркнется... а часового этого... того... да вот как только?., заметит, пока добираешься... они глазастые...

— Если бы да кабы, да во рту росли грибы, — передразнил его Николай, — говори сразу, если что придумал, не тяни кота за причинное место!

— Надо, чтобы часовой сам спустился к ветельнику!

— Подожди, подожди, — обрадовался Николай, — выманить его надо с бугра, выманить и скрутить, из вас кто-то на бугор поднялся вместо него и стоит. А двое — в становище. Как выманить? Постой-постой... Кони! Путы надеть и на краешек ельника выпустить. Неужели не захочет полюбопытствовать? Захочет! Быстрей, братцы! Времени у нас — в обрез!

Вернувшись к сотне, Николай сразу же отправил разъезды по три человека с таким расчетом, чтобы они кругом обложили становище, сотню подвинул вплотную ближе к ветельнику — если задуманный план сорвется, тогда и впрямь придется лихой атакой брать шайку. Ротмистр Остальцов хотел что-то возразить, но Николай так быстро отдавал команды и отправлял казаков, что он не успел даже вставить слово. А когда все команды были исполнены, переиначивать их не имело смысла — солнце уже уходило за горизонт. Ротмистр лишь сухо напомнил, что общее командование возложено на него. Николай легко согласился:

— А как же, господин ротмистр, я помню. По вашему сигналу и начнем.

Через недолгое время, глянув на часы, обернулся и спросил:

— Разрешите начинать, господин ротмистр?

Что оставалось делать Остальцову? Он подтянул поводья своего коня и кивнул:

— Начинайте.

И — началось.

Два коня, передние ноги у которых были перехвачены путами, одолели неуклюжими скачками мелкий ветельник и оказались на краю поля. Остановились там и принялись щипать в свое удовольствие сочную молодую траву. Часовой на бугре сразу же их заметил, встревожился, оглядываясь, но кони паслись спокойно, люди не появлялись, и часовой, взяв на изготовку ружье, медленно стал спускаться с бугра. Подъехал к коням вплотную, еще раз настороженно огляделся — никого. Часовой закинул ружье за спину, легко соскочил с седла, шагнул и — в тот же миг веревочная петля захлестнула ему горло, земля выскочила из-под ног, а сам он, пробороздив на спине небольшое расстояние, оказался в ветельнике, где ему ослабили удавку на шее, но рот плотно запечатали тряпкой.

— Вот какой молодец, — приговаривал Афанасьев, стаскивая с киргиза халат и поднимая с земли его островерхую шапку, — не трепыхнулся. Полежи, родимый, отдохни от службы...

Он натянул на себя халат, нахлобучил островерхую шапку и, выйдя из ветельника, вскочил на коня часового. Скоро уже маячил на бугре, зорко поглядывая на становище. Вот он поднял руку, опустил ее, давая знак, что проход свободен, и братья Морозовы, торопливо перекрестившись, натянули на себя куски рядна, выкрашенного зеленой краской, приникли к земле и стали почти неразличимы на траве. Рядом пройдешь и не заметишь. Когда они проползали мимо Афанасьева, тот успел им негромко сказать:

— Там в яме, как только спуститесь, русский мужик сидит, только что запихали.

... Поликарп Андреевич целый день, с раннего утра, таскал из колодца воду, поил коней и овец, а под вечер еще и часовых на буграх. Кусок лепешки, который ему выдали в обед, пришлось отрабатывать сполна. Измаялся — в край, думал, что уже и не доберется до своей ямы, в которой предстояло провести третью ночь. Но добрался, а спуститься помогли два крепких киргиза, которые его туда спихнули, будто мешок с тряпьем. Ладно, что руки-ноги целы, и шею не свернул. Поликарп Андреевич ничком прилег на голой земле, удобней устроил ноги в колодках и, полежав, понял, что уснуть ему, несмотря на усталость, в эту ночь вряд ли доведется. Кожа на ногах была содрана грубыми колодками, и острая боль, не давая покоя, рвала тело, пронизывая, казалось, до самых костей.

«Вот как она, судьбина, змея подколодная, кусаться умеет, — тянул невеселые думки Поликарп Андреевич, — не гадал, не чаял, ни о чем таком помыслить не мог, и — на тебе! Девчонок жалко, ох, как жалко кровинушек. И чего они, нехристи, с нами дальше делать станут?»

Больше всего мучила Поликарпа Андреевича неизвестность. Ныла она под сердцем сильнее, чем ноги, покалеченные деревянными колодками. В первую очередь он переживал за дочерей и был готов на все, даже на свою смерть, самую страшную, только бы их выручить. Но киргизы ни о чем не спрашивали, ничем не угрожали, только показывали знаками, что ему следует делать, и молчали при этом как каменные. Всего один раз удалось ему увидеть дочек, когда заводили их в глиняную сарайку — мелькнули два платка, и дверь захлопнулась... А еще одолевала Поликарпа Андреевича жалость к несчастному Телебею — своими глазами видел, как побежал тот за конем со связанными руками.

«Эх, Телебей, сердешный, за что они на тебя окрысились? Мужик ты тихий был, мухи не обидишь... А какую они беду моим дочкам придумают?» Поликарп Андреевич пошевелился, и боль в ногах полохнула с такой силой, что он сжался и замер, даже дыхание затаил. И услышал в этот момент шепот сверху: