Нестрашный мир

Под ногами хрустит щебёнка,
Голоса в темноте негромки.
Ты приводишь сюда ребёнка
И сажаешь у самой кромки.

Он сидит на песке прибрежном,
Голову запрокинув,
И глаза уголками вверх,
как рисуют у арлекинов.

Он твоей не услышит дудки,
Он глядит далеко и мимо,
Для него не проходят сутки,
Ибо время неразделимо.
Голос неба ему неведом,
Он не молится так, как все.
За тобой он не ходит следом
По янтарной речной косе.

Он спокоен и он бесстрашен,
Как уснувший в полях Иаков.
Он не строит высоких башен
И не чертит глубоких знаков,
Он пройдёт по земле счастливым,
Не оставив следа на ней,
И размоет ночным приливом
Отпечатки его ступней.

Вот и не было. Вот и сразу
Тяжело, горячо и бело,
Словно видели краем глаза,
Словно ветка плечо задела,
Так лучи над водой и сушей
На закате бегут, скользя,
И звенит бубенец пастуший,
Который поймать нельзя.

* * *

Дорогой Лёва!

Музыкотерапевт Алеся сегодня, кажется, заболела, и Санька очень страдал.

Дворовый мальчик Валера называет Саньку «чудо в ботинках». И верно, одна яркая черта Санькиной внешности – тяжеленная ортопедическая обувь. Вторая – рот. Я написала бы «улыбка», но трудно назвать улыбкой это выражение восторженного изумления. Как будто ты увидел какое-то чудо и глубоко вдохнул: ХАаа…

Может, поэтому «ха» или «кха» – единственное, что Санька произносит.

Утвердительно. Вопросительно. Недоверчиво. Презрительно. Восхищённо.

Увидит магнитофон, кулаком себя в грудь: «кха!»

– Что, у вас дома тоже магнитофон?

– Кха! Ха!

Так, наверное, представляют себе русских блаженных. Понимает всё. Знает всё. Всё чувствует. Но говорить не хочет. Поздно спохватились, в девять лет. Может быть, говорил бы.

Я помню, было это летом, на горе, на Онеге, между деревней и озером. Мы с ним шли за руку, пыльные, усталые. И вдруг – не знаю, что случилось – я встала перед ним на колени и стала просить: «Скажи, ну скажи: "домой", "идём домой", скажи "домой", пожалуйста!»

Он мотал головой и отворачивался. Я так долго простояла. Всё просила. Казалось мне, ещё минута, ну, две – и скажет. Не сказал.

* * *

Дорогой Лёва!

Черный город в снежном одеяле.
Сквозняки гуляют по полам.
Я стою на чём-то. На рояле.
И сгибаю что-то пополам.

Что-то гнётся с грохотом и треском
В ледоход сшибающихся льдин.
Хочется подраться. Драться не с кем:
На рояле только я один.

Я стою у края, дальше – бездна,
За спиной – обжитый мной уют.
Забиваться в угол бесполезно:
Видят. Беспощадно достают.

Но меня спуститься не заставишь
На качели (Господи, тоска!).
Дотянуться пробую до клавиш
Самым-самым кончиком носка.

Выключили свет. По крайней мере
Так я в безопасности вдвойне.
Кто-то ходит от стены до двери,
Лампочки мигают на окне.

То, что я ломал, давно изъяли —
Значит, делать нечего теперь.
Я стою на чём-то – на рояле,
И смотрю, как открывают дверь.

* * *

Дорогой Лёва!

Сегодня покрасили Фонд: коридор и маленькую комнату. Два цвета: светло-зелёный и светло-голубой. А поскольку Алина нарисовала на стене игровой комнаты бушующее море, мы оказались совсем под водой (раньше казалось, что под землёй). Ладно, невозможно определить, где мы находимся. В нашем подвале теперь и небо, и море, и город под потолком, и весь мир (огромная карта), и лесной водопад (фотообои). Наш маленький аутичный мир тире другое измерение.

«Ну, короче говоря, – неловко докончил доктор, – ваш ребёнок родился в… в другое измерение, – Хорн даже не кивнул. Он стоял и ждал. – Ваш ребёнок жив, здоров и отлично себя чувствует, – со всей силой убеждения сказал доктор Уолкот. – Вот он лежит на столе. Но он непохож на человека, потому что родился в другое измерение».[5]