Нестрашный мир

– Вам, наверное, больше, – пытаюсь я сгладить бестактность. – Вы уже взрослая.

Но Люда моей бестактности не заметила. Она радостно говорит:

– Нет, мне три, три! Я ещё молодая.

Уходя, я ни о чём не спрашиваю нянечку и медсестру: правда ли мама в больнице или это Люде так сказали, навещает ли сестра. Я всё равно ничего не смогу сделать. Я не хочу ничего знать, я хочу надеяться.

Наташа

Доктор говорит мягко, словно извиняясь.

– Мы не потому запрещаем, что мы против. Так-то гуляй те, пожалуйста. Но вы приезжаете раз в месяц. А у нашего пер-

сонала, к сожалению, нет возможности гулять, брать на руки. Так они лежат спокойно, и хорошо. Вы приезжаете, будоражите их и уезжаете, а мы потом их неделю успокоить не можем. Они чувствуют, что было что-то, а теперь нет. У них же нет такого понимания, что вы ещё придёте.

Палата – в конце длинного извилистого коридора. Я открываю дверь, и меня встречает дикий крик. Такой, что меня отбрасывает обратно в коридор. Крик всё длится. Непонятно, как у кричащего выдерживают голосовые связки.

Это Наташа. Она лежит у дальней стены. На крашеной зелёной стене – огромное, похожее на карту, белое пятно – Наташа ногтями отколупывает краску. С прошлого раза пятно стало больше. В палате пахнет пелёнками и затхлым лекарством.

Наташа кричит. Входит медсестра:

– Вот видите, видите? А до вас она спокойно лежала.

Но я знаю, что Наташа так реагирует на каждого вошедшего. Сажусь на край кровати, Наташа узнаёт меня и успокаивается. Когда я смотрю на Наташино лицо, худое, с резкими чертами и тёмными глазами, в которых никогда, даже если Наташа улыбается, не бывает радости, я чувствую, что она не просто «всё понимает» – большинство наших подопечных понимает речь, – а по-настоящему понимает, что дальше в её жизни ничего не будет.

Когда человек это чувствует, он уходит в себя так глубоко, что видит только настоящий момент: пелёнку, которую жуёт, свои пальцы – и, может быть (не знаю, надеюсь), не осознаёт, что ему плохо. У Наташи не так.

Когда я встаю, чтобы уйти, она кричит.

– Наташа, послушай. Если ты будешь так кричать, меня больше к тебе не пустят. Пожалуйста, не кричи. Ты же меня помнишь. Разве я тебя когда-нибудь обижала?

Недоверчиво смотрит на меня.

– Да, я ещё к тебе приду. Не могу обещать, что скоро, но обязательно приду. А сейчас мне надо уехать.

Наташа слушает.

Отхожу от её кровати. Наташа, приподнявшись на локтях, наблюдает за мной. Напрягается. Морщит лоб. Набирает в грудь воздуха и кричит.

Слышу, как за дверью медсестра говорит кому-то:

– Да ничего, сидит рядом с ней, а та всё равно орёт. Я снова сажусь на кровать.

– Ничего-то они, Наташа, не понимают в наших отношениях. Ты не веришь, что я ещё приду?

Я рассказываю Наташе, как я буду ехать на поезде день, второй, третий, как за окном будут реки, поля, леса, утро, день, вечер, ночь. И приеду на край света, во Владивосток. А потом сяду на обратный поезд и снова поеду долго, долго, но уже домой.

Я говорю медленно, слегка покачиваясь в такт словам, и сама чуть не засыпаю.

Наташа непонятно смотрит на меня и молчит.

Н.Н.

1.

Система калечит не только тех, о ком призвана заботиться, но и тех, кто в ней работает.

Мы приходим в детский дом с убеждением, что нянечки всё делают неправильно, что если кто и знает, как надо, так это мы. После работы мы часами обсуждаем, что сегодня сделала или сказала та или другая нянечка, и в лучшем случае смеёмся, а чаще – возмущаемся.

Мне случалось ненадолго заменять нянечку в своей группе, и я знаю, что это за работа. Как можно требовать от нянечки, чтобы она всё делала «правильно», если она одна на 10, а то и 12–13 детей с тяжелыми нарушениями?

«Нянечка делает не так, как надо». А откуда ей знать, как надо, если её никто этому не учил?

Кормить-переодевать – для этого много ума не требуется.

А как снять с ребёнка футболку, если его руки всегда плотно прижаты к телу?

Как накормить, если он постоянно давится?

Люди, по двадцать, тридцать лет проработавшие с детьми, у которых детский церебральный паралич, эпилепсия, никогда этих слов не слышали. Они знают «лежачий», «припадочный». Люди виноваты?

Связывать ребёнку руки или привязывать его к скамейке – это жестоко, бесчеловечно?

А что остаётся нянечке, если этот ребёнок постоянно и очень сильно бьёт других детей или до крови расцарапывает своё лицо, руки? Она не может всё время находиться в группе, потому что ей нужно мыть полы и раскладывать бельё. А ещё бывает так, что нянечка одна на две группы. А если бы она и могла всё время быть в группе, представьте, что это такое – целый день держать ребёнка за руки.

А где воспитатель?

Государство считает, что воспитатель нашим детям не нужен.

Система преступна потому, что заставляет принять как должное вещи, которые без ущерба для собственной личности принять нельзя.

Люди мягкие, любящие детей, привыкшие делать всё как следует, встают перед выбором: привыкнуть, делать невозможное или уйти. Кто-то уходит. Многие привыкают.