Нестрашный мир

Потом мы перестали бывать в больнице. Время от времени я думала, не навестить ли Марину, но так и не собралась. Оправдывала себя тем, что нельзя давать обещания, если не можешь их выполнить.

Через месяц я снова пришла в больницу: заболела девочка из моей группы. Я вошла в палату и увидела Марину Сначала я не узнала её, так она изменилась. Первая мысль была: «Боже, до чего Марина желтая!»

Я присела на край кровати:

– Марина, привет.

Она равнодушно скользнула по мне взглядом и отвернулась к стене. Ещё через месяц я узнала, что Марина умерла.

Я целый день сегодня проспала
И всё же не хочу вставать с постели.
Так холодно, что даже зеркала
В высоких коридорах запотели.

День будет продолжаться в темноте,

Отмеченный закатом только с краю.
На улице играют на альте.
Не знаю, кто. Наверно, я играю.

Пока зима, пока ведут домой

Дворы и окна маленьких часовен,
Пока весь мир украшен бахромой
И птичьими следами изрисован,

Пока зима, и доски тишины

Под нами прогибаются упруго,
Пока мы так собой поглощены,
Что замечать перестаём друг друга,

Пока любовь и остальную кладь

Мы зарываем в снег у переправы,
Пока мы ничего не можем знать
И даже не надеемся, что правы,

Пока мы замерзаем и постимся —

Простимся.

Три рассказа про надежду

Я очень боюсь переборщить с тяжелым и страшным, потому что пишу книгу не об этом. Но всё-таки решила почти не править и не сглаживать свои письма и записи, оставшиеся после посещений психоневрологических интернатов, куда переводят детей из детского дома после 18 лет. Здесь не обойтись без тяжелого и страшного. Но прошу помнить, что эти три рассказа не об этом.

Никита

первое письмо

Здравствуйте. Хотела написать Вам вчера, но не получилось.

Да и сейчас тяжело писать. Вчера, видимо, от усталости, эмпатия обострилась. Путь занял, в общей сложности, 16 часов. На обратном пути долго кружили по незнакомым окраинам Петербурга, я сперва читала, а потом пыталась заснуть, лёжа на заднем сиденье и закутавшись в Никитино одеяло. Трясло. Было жарко. Страшно хотелось спать. В голове мелькали четверостишия сегодняшнего дня.

Никитка лежит на том же сиденье, когда машину подбрасывает на ухабе, смеётся. Иногда берёт меня за руку, я её глажу.

Лена всё комментирует: «Мама! (она зовёт меня то «мама», то «тётя», а шофёра – «папа»). Мама, смотри, трамвай! Папа, мост, мост! Куда мы едем? Домой?»

– Мы едем во взрослый дом, ты там будешь жить, там хорошо.

– Да. А куда мы едем?

Лена едет в один интернат, Никита – в другой. Ещё кого-то из наших подопечных отвезут в третий – я раньше не подозревала, что в Ленинградской области столько интернатов.

Почему этим людям дано увидеть кусочек мира лишь по дороге из одной изоляции в другую? Почему их путь раз и навсегда определён? В окне машины – первые дома Петербурга. Мне дано счастье ходить по его улицам. Я смогу, если захочу, поехать в Париж. Никто не знает моего будущего. Никитино будущее всем известно. Он лишен права смотреть на красоту, веселиться, общаться, слушать музыку, радоваться – жить. Кто-то решил, что ему всё это не нужно.

Не хочется думать. В голове только одно слово «почему?» Но обратить его не к кому.

Я предаю Никиту, нечего делать вид, будто это не так. Зачем я показывала ему, что есть музыка, праздники, деревья, чтение вслух?

Теперь ему будет ещё тяжелее, потому что я разбудила его.

Мальчик, не знаю, как его зовут, всю дорогу промолчавший (я даже не была уверена, что он умеет говорить), сказал, увидев на остановке старушку: «Смотрите! Это моя бабушка!»

Справа мелькает Нева, начинаются двухэтажные бараки, потом пятиэтажки. Дорога к интернату, спрятанная за гаражами. Серая проходная. Всё заросло высокими сорняками. Машину обступают проживающие.

– Новеньких, новеньких привезли! Сколько маленьких! Вы откуда?

– А я тоже оттуда!

– А это кто с ними? Воспитательница?

– Один даже кушать не умеет! (Пока машина стоит, я кормлю Никиту с ложки.)

Балконы, огороженные решётками. За решётками кто-то ходит.

Никиту берут на руки, несут в карантинное отделение.

– Вот ещё одного помирать привезли!