Нет причины для тревоги

– Нет, сосиска – это у них франкфуртер. Сосидж похож на сардельку. Но это не сарделька.

– Как так?

– Сарделька, видишь ли, – это как немецкий баквюрст. Помнишь, в Аахене баквюрстом закусывали?

– Может быть. Про Аахен у меня в голове все смешалось. Как с башней Вавилонской.

– Так вот, сосидж – это не баквюрст. Ближе к грузинским купатам.

– Купаты или франкфуртеры, но мне соленого огурца здесь не хватает. Именно соленого, а не в ихнем уксусе.

– Так закажи по юберу. Там по айфону скидка пятьдесят процентов на первый заказ. Они тебе из русского магазина что хочешь доставят.

– Русский магазин в Лондоне. А мы где? Где мы и где соленый огурец? Сколько времени юбер будет соленый огурец сюда доставлять?

– Часа два с половиной. Ну, может, два часа, если повезет.

– К тому времени мы ящик водки прикончим. Твой сосидж известно на что похож. На кусок этого самого. Ну давай, поднимем по маленькой!

После двух-трех стаканов друзья-строители начинали запев. Он доводил Уинстона до исступления. «Ну вот и повстречались снова мы с тобой, Иван Иваныч, Иван Иваныч!» – начинал запевать хрипловатым баском один из них. «И я уже не та, и ты совсем седой, Иван Иваныч, Иван Иваныч!» – подхватывал тенорком его товарищ. Сцена эта повторялась каждый вечер и приводила Уинстона в состояние бессильного бешенства. «О чем они поют?» – добивался он от меня. Может быть, они до Англии уже работали вместе в какой-нибудь другой стране, в Израиле, или в Аахене, или еще где. И вот снова встретились и поют об этом. «И кто такой Иван Иваныч? Кто из них Иван Иваныч?» – допытывался Уистон. И почему, спрашивал он, другой отвечает в женском роде: «И я уже не та». Как может быть Иван Иваныч в женском роде? Тут что-то не то с грамматикой! Я пытался растолковать Уинстону концепцию сексуальной амбивалентности и гендерной иронии российской фольклорной традиции. Его это не убеждало.

«Зачем русский народ сюда приехал?» – задавал риторический вопрос Уинстон. По его мнению, русский народ должен оставаться в России. И страдать. Уинстон так любил размышлять о судьбе русского народа! Как он сидит в России и страдает. И пишет стихи, поэмы, романы и описывает разного рода вериги своего страдания. Сына арестовали, мать пишет гениальную поэму. Отца расстреляли, сын сочиняет эпохальную эпику. Любовницу сослали в ссылку, появился цикл баллад. Это дар русского народа. «I love Russians, they are so wild!» – повторял Уинстон. Было очевидно, что русские для него как звери в клетке зоопарка. В зоопарк ездят, чтоб поглядеть на диких животных. Никто не собирается превращать свою собственную страну в зоопарк. Достаточно одного зоопарка на весь цивилизованный мир. А Горбачев и либеральная элита Запада открыли ворота этого зоопарка, и дикие обезьяны разбежались по всему Западу. Но в таком случае русские ничем не отличаются от других беженцев – из Ливии или Южного Судана. Вот, например, народ Южного Судана. Этот народ тоже страдает. Но породило ли его страдание таких гениев слова, как Достоевский, Шолохов и Праткин? Нет, не породило. Таких, как Праткин, – нет!