Нет причины для тревоги

Глупо оповещать об этом Мелвина. Напорешься все на ту же мертвую ухмылку, он пожмет плечами и сменит тему разговора. Подобные промахи не обсуждаются. Это твое личное дело. Джентльмен всегда одет подобающим образом. Я смотрю на стареющего Мелвина: как аристократически вольно и элегантно он выглядит в отличие от меня. Я, вполне возможно, и мог бы достичь всего, чего и он достиг в смысле статуса и долларов. Но есть в нем нечто недостижимое с моими замашками и бэкграундом. Это – его небрежность. Во всем. Даже в одежде. Вот я явился к нему на дринк в своем белом костюме, в том же, что носил в Таллине. Естественно, отдал в чистку после одного инцидента. (Let’s talk about it later.) В этом наряде я рядом с Мелвином выгляжу как манекен в витрине. На Мелвине нет ни одной новой вещи, но мой глаз отмечает и легкую кожу его дорогих летних туфель, и слегка помятый шейный платок из лондонского Liberty. Вот этой вот эстетизированной помятости мне и не хватает. Вроде потертости его рубашки голубого денима. Казалось бы, джинсовая рубаха – но где он ее взял? Не в универмаге Bloomingdale’s и не в Century-21, это уж точно. Эта застиранная рубашка стоит больше, чем весь мой гардероб.

У меня никогда не будет такого шейного платка. Никогда не будет и такого неприглаженного и одновременно элегантного сада с озерцом перед террасой. Это не стиль, это семейный бэкграунд. Никаких при этом садовников – он сам подстригает лужайку еженедельно старой ручной газонокосилкой. Принцип этих миллионеров Нового Света: ничто не выкидывается, пока служит своей цели. Неровно подстриженная лужайка, слишком разросшиеся кусты рододендрона и жимолости, зеленая изгородь за прудом – заросли самшита – все это давно пора было бы постричь. То есть я бы давно постриг. Но Мелвин не делает этого принципиально. Во всем должна быть некоторая небрежность. Но где мера этой небрежности – для меня загадка. Чуть слишком – и уже деградация. Неуловимость этой границы. Класс. Порода. Мелвин Крюгер, миллионер из балтийских немцев. Его занимают истории про старый Таллин, родину его предков, а не мой костюм белой вороны среди американизированных эстонцев.

Прошлое выглядит как другая страна на расстоянии. Но на свете много разных стран и народов. В Таллине я был в другом своем прошлом. Когда я положительно отвечал на вопрос, впервые ли я в Таллине, эстонцы понимали, что я говорю неправду, но это не было и ложью, потому что Таллин, в котором я однажды побывал тридцать лет назад, не имеет никакого отношения к нынешнему городу, который тоже называется Таллин. Не называть же его Ревелем? Таллин был неузнаваемым. Обычно тот, кто вновь посетил город, в котором не был лет тридцать, удивляется переменам и ахает. Или, наоборот, твердит на каждом шагу: ну совершенно ничего не изменилось! Таллин, возможно, не изменился, но в моих глазах казался другим городом. Тот Таллин, куда я попал много лет назад, был зимний Таллин. Забытое ощущение щекотки морозного воздуха в носу во время первой лыжной вылазки с Левой и Леной. Ощущение свободы – побег из опостылевшей Москвы, от сплетен, истерик жены из-за дикого романа с Мариной. Пересадка была в Таллине, мы тогда прошли сквозь весь город. Черный талый снег, фасады старых облупленных домов с пятнами сырости, нечто средневековое во всем, церковный шпиль как будто наклонился зловеще, скользкие крутые булыжники мостовых поблескивают во время оттепели. И сам я тоже был из другой цивилизации. Романтик. В ушанке, с лыжами в руках, турист из советской Москвы.

Тому Таллину, да и мне самому, нет места сейчас, в начале третьего тысячелетия, на этой террасе у Мелвина, в плетеном ротанговом кресле в прохладном и комфортабельном двухсотлетнем американском доме, с лужайкой и озерцом в осоке с ивами за кустами бугенвиллеи и рододендрона. Внутри дома, на зеленых стенах с панелями, пара рисунков Эгона Шиле. Один поздний де Кунинг. Истертая кожа кресел, гигантский камин. И гипсовая статуэтка Меркурия на письменном столе между двумя французскими окнами, открывающимися в сад. Мы сдружились с Мелвином. Он, знаток изысканных загородных ресторанов, приучил меня к устрицам и крепчайшему из напитков – водке-мартини, dry martini. Его седоватый пробор и орлиный нос. Класс, порода. Но меня скорее гипнотизировали его руки: сильные, с длинными костистыми пальцами и безупречными ногтями, они ловко смешивали убийственный коктейль.

Мы сидим перед садом и ждем Марину. Писк мобильника – очередной месседж от Марины. Мелвин надевает очки и читает. Потом смотрит на меня с извиняющейся улыбкой и разводит руки в жесте беспомощности. Марина запаздывает еще на час. Какие-то проблемы с подругой из Чикаго. Sorry, guys.