Нет причины для тревоги

«Зубная паста? Конечно! Что ж вы раньше не сказали? – И он засуетился за прилавком. – Только вот какая зубная паста? Какую зубную пасту вы предпочитаете?» Его энтузиазм показался мне нелепым, и я сказал, что мне решительно все равно. Все в этой аптеке показалось мне нелепым: собственно, впервые в жизни я оказался вне очереди, то есть наедине лицом к лицу с продавцом в пустом магазине, и я затылком почувствовал, что дверь заперта. «Мне все равно», – повторил я, возвращаясь к зубной пасте. «Как это все равно? – не успокаивался аптекарь. – Вы же из Москвы, вы из Москвы, не так ли?» Я и это подтвердил кивком: «Пусть будет мятная». Все это начинало походить на шпионский разговор. Было ясно, что его интересует гораздо больше, чем он решался спросить. «Но сдачи нет, понимаете? Кассу я уже сдал», – сказал он, хотя я еще не вынул из кармана ни копейки. До меня наконец дошло, что он собирался выжать из меня, случайного отчаявшегося покупателя, лишнюю деньгу. Мне хотелось поскорей куда-нибудь сесть, а лучше всего лечь, хоть бы и в гуртожитке, но лечь и, закрывшись одеялом до макушки, позабыть об этом городе. Чтобы не вступать с ним в пререкания, я, не тронув мелочи в кармане, которой хватило бы на десять пластырей и тюбиков пасты, вытащил рубль. Аптекарь подхватил денежную бумажку, поболтал ею в воздухе и сказал: «Но для вас мы попробуем отыскать сдачу. Пойдемте-ка», – и, взяв меня под локоть, повел к задней двери помещения. Его пальцы крепко сжимали мою руку: сопротивляться было бесполезно. За дверью оказалась узкая лестница, в конце которой мелькал свет, и к этому свету мы и стали шаг за шагом продвигаться. «В чем дело?» – пробовал возмутиться я, но аптекарь лишь прошипел: «Тсс! Еще одна ступенька». В щелку света внизу просачивались заунывные звуки то ли плача, то ли пения, которое тревожило, как подступающая разгадка. Дверь распахнулась.

После темноты лестницы свет в комнате показался мне ослепительным. За широким столом сидело человек двенадцать, похожих друг на друга, как похожи бывают люди со скрещенными руками в президиуме. И мой глаз, свыкаясь со светом, наконец расшифровал взаимное сходство участников этого конклава: все они как один были в черных беретах. Перед каждым лежала раскрытая потрепанная книга. В центре покрытого белой скатертью стола возвышались: початая бутыль багрового вина и семисвечник. И я понял, где я очутился: я был среди евреев.

«Человек из Москвы», – подтолкнул меня вперед аптекарь. Я стоял, моргая от света. Все двенадцать беретов медленно повернулись в мою сторону. Последним обернулся тот, кто сидел во главе стола спиной ко мне. Я ожидал увидеть седую бороду и кустистые брови. Но на меня смотрело жесткое юношеское лицо, моложе всех присутствующих, одно из тех дерзких лиц, что крутились в компании моего московского приятеля. В полной тишине он смерил меня взглядом и сказал сухим тенорком, обращаясь к аптекарю: «Не тот!» – и все двенадцать вновь забормотали, то ли плача, то ли напевая, возвратившись к своим книгам. Меня как будто уже не существовало. Но мне ведь было ясно, что я попал к своим; что они собрались тут втайне; что они кого-то ждали. Они ждали эмиссара из Москвы. И что я был не тот. Не я был их эмиссаром. Но ведь я был в курсе. Я, может быть, был изгнан со второй половины потерянной неграми родины, чтобы оказаться в найденном евреями джазе. Я бы мог рассказать им про всех тех, кто мог быть их эмиссаром, я бы мог сказать заученное у моего приятеля «алейкум салям». Я ведь был во всем осведомлен: Сион, суббота и чтоб без салями. Но я не сказал салям начальнику евреев за его малиновую ласку. Потому что снова струсил, подозревая, что теперь, после рокового «не тот!», аптекарь вместе с другими двенадцатью истолкуют каждый мой шаг на пути в освещенную комнату так, что я, мол, старался проникнуть в эту комнату и в их тайну обманным коварным путем; и сейчас, что бы я ни сказал им в доказательство своей примазанности к их избранности, это будет воспринято как уловка стукача и двурушника. Аптекарь стал подталкивать меня к выходу. Наверху, выпроваживая меня за дверь, он выгреб из кармана кучу мелочи и сунул ее мне в кулак: «Сдача! Сдача!»

Дверь захлопнулась, и я оказался в темноте, в цоканье падающих каштанов, в чужом городе, с испорченными часами и стертой ногой, с дурным привкусом во рту, с которым добирался до самой Москвы, где мне сухо разъяснили, что я оказался в Киеве в годовщину расстрела евреев, в день тайного поминовения жертв Бабьего Яра. Но я, я, тот, кто был принят всеми, всегда и везде и перед которым вдруг захлопнули дверь как раз того дома, что показался мне тогда самым желанным на свете, я пытался выяснить только одно: кого ждали в подвале люди в черных беретах? Я не имею в виду моего приятеля, который мог бы оказаться на моем месте, не отдай он мне оказавшегося лишним билетика.

1982

Ночь в Музее оккупации