Нет причины для тревоги

Обыкновенный городской шум после недавнего грохота в ушах показался именно такой прекрасной паузой. Но ненадолго. Взвинченный и ошалевший, я постоял на площади и потом бездумно свернул на одну из боковых улиц, увлеченный главным образом автодорожным знаком, звучавшим для моего уха анекдотически: «Крива. Швидкiсть». На лица я старался не смотреть, чувствуя себя вышвырнутым взашей по собственной воле. Попав на концерт прямо с поезда, я все еще продолжал ощущать себя на вокзале, и везде мерещились мне въедливые запахи вареной колбасы с чесноком и крутых яиц, вечного аккомпанемента вокзальной жизни. С той же неизбежностью воспринимались мной как вокзальная публика лица встречных прохожих. «Мешочники», – щурился я на них мельком, спеша неизвестно куда, пока не догадался, что я ведь не в Москве, а в Киеве, что знакомых милых лиц не встретишь и что вокруг не вокзальная публика, а просто рожи, которые и мерещились писателю этих мест Гоголю. Ему, правда, вся Россия мерещилась рожею; но ведь я не Гоголь, и меня от рож города-Вия потянуло обратно в Москву. Кого я подразумевал под знакомыми лицами, трудно сказать; думаю, сгодился бы любой, кто отозвался бы взглядом как свой. Я искал в Киеве дядьку, а видел кругом только бузину в огороде. С раздражением я озирался на окрестность, стараясь в зданиях отыскать тот отсвет теплоты, которого не находил в лицах. Мелькали вывески со словами «iдальня» и «одяг», раздражая притворной понятностью: сходством человека и обезьяны, какое можно найти в украинском и русском языках, сходством, которое лишь подчеркивает различие и никогда не потерпит воссоединения, потому что каждый из двух будет вечно настаивать на вторичности дарвиновской сущности другого. Иногда на стенах домов, похожих в свете шикарного осеннего солнца на прокисшие или, наоборот, пережаренные торты, всплывала афиша с единственным знакомым мне в этом городе лицом: великого Дюка с золотой трубой. Афиша была трехэтажная: по-русски, по-украински и по-английски, с тройной настойчивостью призывая к тому, что уже прошло и лишь теребило память блаженным звоном, несбыточным вдвойне оттого, что заглушался в конечном счете хрустом костей и милицейскими трелями. Заглянув в почтовое отделение, я попытался черкнуть открытку в Москву, употребляя тот или иной оборот, приходивший в голову на концерте, но в конце концов оставил эти попытки, разорвав на клочки открытку с видом.

Надо было как-то дотянуть до завтрашнего поезда, но в свою гостиницу-полуобщежитие, то бишь «гуртожиток», возвращаться было как философу Хоме Бруту в часовню с Вием: там командированные в майках с подтяжками, потребляя портвейн под бычок в томатном соусе, будут пялиться сонными глазами и отрыгивать: «Ты, товарищ, прикрыл бы форточку: сквозняк!» Перепугавшись свалки и дружинников, я сбежал по собственной воле со второй половины той свободы, о которой столько твердил. И притаившийся с детских лет пионер моей души задавал мне позорный вопрос: «Как ты посмотришь в лицо своим товарищам?» Из этой поездки не получилось анекдота для Москвы, который я стал сочинять еще на пути в Киев. Что мне было делать до утра в этом городе, с его iдальнями и одягом, с кинотеатром «Перемога», что означало «Победу», вокруг которой я и крутил уже третий виток, размышляя, не податься ли мне от безвыходности на фильм под названием «Помилка», что означало «Ошибку». Как ребенок, уронивший надкусанное яблоко в грязь, бежит к няньке с криком «Мама! Мама!», я твердил про себя: «В Москву! В Москву!», но рядом не было ни няни, ни мамы, а Москва слезам на расстоянии не верила. Я уже добрел до Подола, потому что мелькал Днепр при тихой погоде, и, заплутавшись в подоле переулков, стал прихрамывать стершейся пяткой. Каждый шаг как будто сотрясал этот завороженный город: с золотых деревьев над головой слетали со свистом перезревшие каштаны и с костяным стуком ударялись об асфальт, подскакивая вверх и резко в сторону, как будто целясь мне в спину. На какую перемогу способна вывезти эта крива швидкость? к какой смертельной помилке? В конце концов все эти высокие страдания перешли в тупые заботы пассажира дальнего следования на верхней полке: куда бы сесть?