Нет причины для тревоги

Труба торчит, как гигантская папироса, и размашистый звук как приветственный взмах рукой, свысока и издалека: мол, все будет хорошо, если делать вид, что все в порядке, и позволить себе иногда поворчать и даже расплакаться. В середине получасового нагромождения этих проникновенных обращений он вдруг наткнулся на нечто, с чем, казалось бы, никогда не встречался, и непонятно, как он выберется из запутанной переклички с самим собой, переклички, куда загнал себя собственными остроумными репликами, вынужденный сам изобретать не менее остроумные ответы и, раздувая щеки, каждую усмешку в верхнем регистре парировать печальной иронией в регистре нижнем; запнувшись, он остановился и, не поднимая, как бы от стыда, глаз, отнял от губ трубку, вытер пот со лба и, окончательно сдавшись, проурчал в микрофон: «Меня поймут только евреи: египетская работка!» – и, выждав мгновение, завершал эту заранее отрепетированную неудачу финальным ржанием трубы, от которого зал взвился в ответ свистом ветеранов джаза и аплодисментами простаков, не ведающих, что восторг в джазе выражается не хлопаньем в ладоши, а топаньем ног. Но ни ветераны, ни простаки не разобрали, что он, собственно, проурчал и паузе, эти американские «йа-йэ, тыр-пыр»; я же, зная эту реплику, которую он привык говорить в библейских штатах, по пластинкам, предвкушал, как буду лихо пересказывать в Москве эту сногсшибательную для киевской публики и непонятную ей жалобу американского негра. Впоследствии, когда мои киевские фантасмагории закончились, я вспоминал эту реплику в тишине присмиревшего зала как первый невнятный тогда намек на то, чему вскоре предстояло разыграться на всю катушку. А тогда, на концерте, я лишь заметил, что человек в штатском, дежуривший в проходе, наклонился под гром аплодисментов к менту и зашептал ему на ухо, отчего мильтон покраснел и нахмурился. Но инициатива положить конец провокационным изъявлениям поступила, ко всеобщей неожиданности, прямо снизу, от разгоряченных масс: вместе с объявлением перерыва билетерша вышла в проход с пачкой программок на продажу. Это и было роковой ошибкой, и не помог даже рядом стоящий мильтон: за программкой с фотографией началось столпотворение, каждый стремился заполучить ощутимое свидетельство своего присутствия в потустороннем мире неведомой дотоле свободы. Сначала на билетершу с заветными программками ринулась толпа снизу, из зала. Те, кто не мог прорваться, стал забегать через другой проход в фойе и из фойе давили сверху по лестнице, ведущей вниз; подсолнухи лысин мешались с подсолнухами на бюстах. С отчаянием я наблюдал, как рушатся с рядами кресел последние надежды дослушать великую музыку; эти люди воспринимали свободу буквально: они считали, что участие в фокусе доступно каждому и золотая труба на программке должна стать всеобщим достоянием, если ее пение зовет ко всеобщей любви. Замелькали распахнутые воротнички дружинников. Я был одним из первых, кто понял, что делибаш уже на пике, а казак без головы и самое время уносить отсюда ноги, пока их тебе не переломали: из прохода доносился хруст кресел и чресел, а на площади перед стадионом рычали милицейские машины. Но я в джазе предпочитаю паузы.