Нет у меня другой печали

Спозаранок, еще задолго до завтрака, все зашевелились. Обычно завтрак с семи утра, но сегодня повариха Ирина Алексеевна, взяв на помощь матросов — Колю, Евгения и Валентина, сама отправилась на берег. «На заготовки», — как она сказала. Дело в том, что Галанино славится своей вкусной картошкой, квашеной капустой, солеными грибами и крепким, вышибающим слезу луком. Вместе с Алексеевной сходит на берег и девушка-матрос Тамара. У нее короткие, почти по-мужски остриженные волосы, низкий, почти мужской тембр голоса. Ходит всегда в брюках и враскачку, как настоящий морской волк. Однако больше всего меня поразила Тамарина каюта. Точнее, не сама каюта, а ее стены. Я как-то случайно заглянул в открытую дверь и увидел, что все стены заклеены портретами киноартисток и просто красивых женщин, вырезанными из «Огонька» и других журналов. Каких только не было тут красавиц! Матросы любят украшать свои каюты такого рода картинками. Ничего удивительного: мужчины по целым месяцам не видят женщин, хотя не знаю, помогают ли чем-нибудь эти красотки, скрашивают ли мужчинам одиночество. Но как бы там ни было, они — мужчины… Очевидно, Тамара, которая плавает уже десять лет, решила во всем быть похожей на матросов-мужчин. Кое-кто подтрунивает над ее причудами, хотя всем известно, что за ними, как за ширмой, прячется чуткая девичья душа, со свойственными ей мечтами, тоской и вздохами. Стоит заговорить с Тамарой, как она тут же краснеет, отворачивая светловолосую голову и прикрывая ладонью рот. Видно, что она страшно стесняется и волнуется. Тамара — сирота. В годы войны потерялась от родителей. Совсем не помнит их. Выросла в детдоме. Толком о родителях ничего не знает, но в ней все еще тлеет огонек надежды. Вот и сегодня ей незачем идти на берег, но девушка надевает красивый свитер и прихорашивается, не слушая мужчин, которые ворчат, что скоро Тамарина вахта и никто за нее стоять не будет. Капитан одним жестом утихомиривает команду и говорит:

— Ступай погляди, Тамара. На вахту успеешь.

Девушка краснеет как маков цвет. Сквозь светлые, редковатые волосы видно, что краска заливает даже макушку. Мы стоим на капитанском мостике и отлично видим все, так как разговор происходит внизу, на палубе. Тамара сходит на берег, и мы еще долго провожаем ее глазами.

— Родителей ищет, — говорит капитан. — Где только ни остановимся, у какой-нибудь деревни или поселка, она непременно идет на берег, все ищет…

— Как же она ищет?

— Заходит в одну, в другую, третью избу, расспрашивает. Но разве найдешь иголку в стоге сена! Надо бы, говорю, написать в газету.

— А как ее фамилия?

— Бормотова. Тамара Бормотова.

— А родом откуда?

— Местная. С Енисея. Если будете писать о своей поездке — не забудьте упомянуть. Черкните хоть несколько слов… Может, отзовутся, если живы.

Мы стоим молча, будто в чем провинились. Очень часто, повстречав несчастного человека, чувствуешь себя виноватым. Думаю, что многим знакомо это чувство при виде чужой беды. И хоть знаешь, что ты здесь ни причем и бессилен что-либо изменить в судьбе другого человека, все равно тебя угнетает ощущение какой-то необъяснимой вины.

— Владимир Георгиевич, за что вам дали Государственную премию?

Капитан, застигнутый врасплох, смотрит на нас, широко открыв глаза, а потом морщится, как будто проглотил ложку горчицы. И в этой мимике можно различить целую гамму мыслей, все, что он подумал за это мгновение: «Уже успели мои матросики, протрепались… Господи, неужто придется теперь рассказывать…»

За эти дни нам удалось немного узнать нашего капитана. Мы заметили, что он — человек замкнутый, сдержанный, не любит говорить о себе. И, заметив эту черту, мы настойчиво допытываемся, не отстаем, пока он наконец не начинает рассказывать. Однако большой радости от этого мы не чувствуем. Похоже, будто капитан нарочно выжал из своего рассказа всю воду, и получился его рассказ сухим, как щепка. Сербаев дважды ходил с караваном судов из Архангельска в Игарку. Северным морским путем. В 1948 и в 1949 годах. Кажется, есть о чем порассказать. Тем более что рейсы длились долгими месяцами, а Государственными премиями, насколько известно, попусту не разбрасываются. Однако рассказ Владимира Георгиевича звучал приблизительно так:

— Ну, вышли мы из Архангельска, потом попали в сильный шторм, потом пробивались через льды… Хорошо, что самолеты разведывали трассу, указывали нам путь. Кое-как пришли в Игарку…

— Все пришли?

— Да. Люди все пришли.

— А суда?

— Суда не все.

— Почему?

— Ломались.

— Как ломались?

— Пополам.

— Ничего не понимаю.

— А чего тут не понять? Был большой шторм. Мы немецкие баржи гнали. Попадет такая баржа на гребень волны и гнется — нос туда, а хвост сюда. Ну, так вот погнут, помнут волны, а после судно и пополам…

— А люди как же?

— Людей, конечно, подбирали, — говорит он и смотрит на тебя такими глазами, что чувствуешь себя полной бестолочью. Как не понимать таких простых вещей?!