Нет у меня другой печали

Вот и все. Можно подумать, они не новый судоходный путь прокладывали, а участвовали в заурядной прогулке, о которой даже и рассказывать-то нечего. Ни одной громкой фразы, ни одного хвастливого слова не произнес капитан. И вообще говорил об этом, лишь бы отделаться от настырных собеседников. Я хорошо знаю эту сдержанность сибиряков, эту непреувеличенную и ненаигранную скромность! Эта завидная черта — не только божий, как говорится, дар. Люди могут научиться и конечно же учатся этому. Из поколения в поколение. И постепенно начинает казаться, что все это они унаследовали, все это дается им безо всяких усилий.

Тем временем грузчики установили транспортер, открыли трюм, в который будут засыпать овес. С высокого берега до самой воды протянулся дощатый желоб — своеобразная погрузочная дорожка. Доски так и блестят — по ним съехала не одна тысяча мешков. В конце дорожки — транспортер. Соскользнувший сверху мешок падает на его широкую, бесконечную ленту, которая подает мешок на борт судна и сбрасывает на специально сбитый в трюме помост. Оттуда грузчики принимают мешки на плечи и укладывают их ступеньками, по которым подымаются все выше и выше.

В трюме — грузчики-мужчины. А на берегу трудятся две девушки. Грузовик подвозит мешки с овсом, задом подкатывает к деревянному желобу, и девушки мешок за мешком бросают в желоб. Я наблюдаю за их работой. Видно, что ворочать мешки для них не в новинку, их движения экономны, слаженны, точно рассчитаны. Вот они хватают мешок за углы, тащат по дну уже полуразгруженного кузова, сбрасывают вниз, и мешок стремглав съезжает по желобу, шмякается на транспортер, точно какой-то зверь, встряхивается, бежит, подпрыгивая, вверх, ныряет в ненасытную глотку судна… Иногда мешок цепляется за деревянный край желоба, рвется и просыпает блестящее золото зерен… Кто-нибудь из мужчин берет ведро, зачерпывает речной воды и поливает доски желоба — будто чересчур расходившегося озорника водой окатывает. Мокрые доски, как бы придерживая невидимыми руками, замедляют бег мешков, не дают им лететь как на пожар. А грузовики все подъезжают и подъезжают, покряхтывая под тяжелой ношей. Только изредка где-то происходит заминка, машины застревают и дают людям передохнуть, выкурить сигарету. Однако две девушки наверху не курят. И в такие минуты, кажется, не находят себе места. Взяли бы посидели, отдохнули, но где там! Не сидится. Языкастые. Заговаривают с ребятами с нашего судна, смеются, тараторят, заигрывают. Кажется, ни мешков, ни работы, ни усталости и в помине не было.

Вернулись и наши с многочисленными покупками. На двух тачках парни привезли картошку, лук, квашеную капусту и чертовски вкусные соленые грибы. Здесь, почти в самом центре Сибири, оказывается, очень хорошо растут все эти блага. Капитан рассказывает, что здешний колхоз каждый год приглашает из самого низовья Енисея, из Дудинки, какого-то огородника-китайца. Этот китаец — незаменимый знаток своего дела. Выращивает такие урожаи картошки и капусты, что кажется, будто живешь не в Сибири, а в Белоруссии. За свою работу китаец берет только овощами. Кроме того, получает на лето участок земли, на котором тоже выращивает овощи. Зато осенью, когда вниз по Енисею идут последние караваны судов, этот огородник всю пристань заваливает своими овощами. По тридцать копеек платит за погрузку одного мешка, еще сколько-то за перевоз и все равно загребает золотые горы, потому что там, в Дудинке, на Дальнем Севере, овощи берут не торгуясь. Сколько запросят, столько и платят.

Вернулась и Тамара. Грустная, неразговорчивая. Сидит на корме и бросает хлеб пронзительно кричащим чайкам, которые провожают нас всю дорогу, так и норовя схватить что-нибудь съедобное. Нет у меня симпатии к этим птицам. Очень уж они жадные и наглые существа. А Тамара сидит на корме, крошит в ладонях хлеб и бросает птицам. Самые проворные и нахальные хватают добычу еще в воздухе и тут же бросаются вниз, где остальные птицы дерутся за упавшие крошки.

— Куда без очереди, нахалки! — распекает их Тамара, точно птицы понимают человеческую речь.

А мешки с овсом, как живые, все летят и летят стремглав по желобу, шлепаются на широкую ленту транспортера, подпрыгивают, карабкаются вверх, исчезают в трюме нашего корабля. Две девушки наверху, время от времени перекидываясь с мужчинами острым словцом, все так же ритмично, неустанно делают свое дело. Меня всегда удивляли и восхищали русские женщины. Особенно их задорная, не знающая пессимизма, вечно светящаяся спокойной надеждой душа. В сибирячках эти черты особенно заметны. Гораздо заметнее, чем, скажем, у женщин средней России. И я думаю, никто не будет спорить, что человеку такой души можно только позавидовать.

4

Прошли устье Ангары. Енисей сразу стал значительно шире и суровее. По берегам топорщатся льдины — серые, ярко-голубые и совсем белые. Издали ледяные торосы кажутся огромными белоснежными пароходами. Последние куски льда, точно лепестки белого лотоса, плывут по темной освободившейся воде.