Нетерпеливые

Напротив меня Фарид готовился к сцене, которую наверняка не знал как играть: в духе то ли сурового достоинства, то ли жесткой властности. В любом случае в ней не будет размаха, как нет его в этом человеке, моем брате. Не зря Тамани сожалела об ушедших временах. В этой семье, которая вновь стала уважаемой, уже нет мужчины, способного говорить о чести иначе, чем с мелодраматической напыщенностью.

— Я хочу знать, — начал Фарид, худо-бедно выполняя возложенную на него миссию, — я хочу знать, где ты была в тот день, когда тебе полагалось быть у Мины.

Он сказал: «день», и это слово отозвалось для меня трусостью. Я отвечала спокойно, владея собой. И все произошло быстро, очень быстро.

— Я скажу, что я делала, где и с кем была. Но только при Лелле.

— Зачем ты припутываешь к своей лжи Леллу?

— Я не лгала. Разве это я утверждала, что была у Мины? Если б я хотела солгать, то неужели, ты думаешь, не смогла бы предупредить Мину? Будь уверен: в этом доме скрыть что-то легче легкого…

— Говори спокойней! — входя, скомандовала Лелла.

Тогда я, внезапно распалясь, чуть ли не разрыдавшись, сорвалась на крик. При этом я ощутила, как сладостно ухнуло куда-то сердце: наконец-то мне довелось вдохнуть пряный запах катастрофы.

— Она знала, что я иду к Салиму аль-Хаджу. Я сама заявила ей об этом перед тем, как уйти. Она знала, что я встречалась с ним и до этого дня. Ну, и как же ты исполнила, — это я обращалась уже к Лелле, — свой пресловутый материнский долг? Предупредила ли Фарида? Нет, Фарид, она покрывала меня, хотя я вовсе не просила об этом.

Наступило молчание. Лелла не пошевелилась. В конце концов я воскликнула:

— Это ей надо оправдываться. Мне же больше нечего сказать.

Когда я обернулась на пороге, дом предстал передо мною безлюдным, тихим. Возобновившийся моросящий дождь делал его похожим на брошенный командой огромный корабль. В центре дворика упрямо била вверх струя фонтана — последний остаток утраченной гордости. На вершине, исчерпав свою энергию, она как бы после некоторого замешательства смешивалась с дождем, чтобы вместе с ним упасть в бассейн, поверхность которого напоминала разлохмаченный бархат.

К Шерифе я ворвалась вихрем.

— Дай мне комнату, где я была бы одна, — попросила я, и мой голос показался мне хриплым.

Она не стала ни о чем расспрашивать.

В той же самой комнате, где я выздоравливала после происшествия, я в изнеможении рухнула на кровать и разревелась. Спустя некоторое время я поймала себя на том, что с любопытством слушаю, как из моего горла вырываются рыдания. И довольно долго испытывала это странное ощущение раздвоенности. В свой плач я вслушивалась с неподдельным интересом, но потом вдруг оказалось, что слезы иссякли, а я и не заметила как. Я убила в себе боль.

Когда час спустя вошла Шерифа, она обнаружила меня в обществе своей дочки Сакины, с которой мы решали деликатную проблему: пытались овладеть унаследованным от бабушек сложным искусством мастерить кукол из нескольких прутиков и тряпичных лоскутков.

* * *

Этого визита я совсем не ждала. Я сказала себе это, когда в комнату робко вошла Дуджа аль-Хадж, еще более юная, чем в оставшемся у меня о ней воспоминании. Я предложила ей сесть и, пока мы обменивались обычными формулами вежливости, неторопливо прикидывала, хватит ли у меня пороху до конца выдержать претившую мне роль светской барышни. А еще я немного побаивалась — как у меня это обычно бывало с людьми, которые мне нравились, — намечавшегося долгого разговора.

В довершение всего Шерифа незаметно выскользнула за дверь. Между нами воцарилось молчание. Но тут Дуджа с пленившей меня простотой взяла быка за рога:

— Ты, должно быть, задаешься вопросом, зачем я пришла?

Я слушала ее, и меня охватывали противоречивые чувства. Оказалось, Салим получил мое письмо, где я в общих чертах пересказывала ему последнюю сцену — как из уст Мины прозвучала правда и как я потом защищалась перед Фаридом и Леллой; не имея возможности мне написать, он попросил Дуджу навестить меня… Она рассказала мне, как радостно ей было узнать о нашей помолвке, и предложила свою дружбу и поддержку в эти трудные минуты. Она понимала меня: я находилась в сложном, деликатном положении. Конечно, хоть мой брат и отреагировал так бурно на мои шаги, моя независимость в этой области неизбежно будет подтверждена. Разве на нас, арабских девушках, не лежит ответственность перед остальными? А психология общества не может измениться вот так вдруг, скачком. Во всяком случае, Дуджа была уверена, что мне удастся убедить своих близких в чистоте моих намерений. Негоже, чтобы мое будущее счастье строилось на бунте.

Я слушала ее и не знала, что сказать. Я восхищалась ее искренностью, логикой ее рассуждений, которым нельзя было отказать в убедительности. Почему Лелла не смогла, подобно Дудже, вселить в меня надежду на примирение?.. Но было уже слишком поздно.