Нетерпеливые

Осени в наших краях нет; никогда не бывает того переходного состояния, мягкость которого позволяла бы людям забывать о погоде. Сегодня утром разразилась буря, которая в пять минут затопила все вокруг. Под хлеставшим по стенам ливнем женщины укрылись в комнатах, прихватив с собой валявшуюся в галереях утварь — последние остатки нашей летней жизни. После часа буйства дождь продолжал лить уже умеренней, как если бы самой своей настойчивостью собирался погубить всю былую роскошь. Но на этой земле в этой игре он всегда остается побежденным. Если с первого же дня под грохот ливней устанавливается зима, то не сомневайтесь: посреди декабря обязательно наступят яркие солнечные дни.

Окно я не закрывала. Дождь барабанил по стеклам, оставляя на них крупные капли, которые вскоре проседали под собственной тяжестью и стекали вниз. Когда он прекратился, я вышла во дворик. Там оставались только брошенные женщинами лохани, успевшие наполниться дождевой водой. Я принялась шлепать босиком по лужам. Мне хотелось смеяться.

Я знала, что сегодня в полдень придет Мина и потому в доме все переменится так же разительно, как из-за этого потопа на улице. Я поклялась себе всегда любить дождь, способный, как сегодня, одним махом покончить с давящим грузом лета.

* * *

Я проводила Мину до двери, хотя знала, что ей хочется побыть после обеда со мной. Я при всех спросила у нее:

— Тебе скоро на занятия?

— Да, к двум часам. Но…

— Как раз успеешь выпить по пути чашечку кофе.

С этими словами я поднялась. Ей пришлось попрощаться — в молчании, воцарившемся с самого ее прихода. Я знала, что больше она не появится.

И все-таки в коридоре она задержалась. После некоторого колебания она проговорила:

— Похоже, я допустила оплошность, сказав, что не видела тебя с того дня, как ты чуть не угодила под колеса.

— Да нет же! Разве не я сама встретила тебя вопросом, как ты поживаешь со дня нашей последней встречи?

— Не знаю, — задумчиво протянула она. — Мне показалось, что твой брат аж вздрогнул…

Я улыбнулась. Можно было бы выпроводить ее с успокаивающими заверениями. Но захотелось сделать ей приятное. Как она обрадуется, узнав, что оказалась орудием судьбы!

— Нет, — сказала я. Однажды, когда я не ночевала дома, Фарид посчитал, что я у тебя…

Не ночевала дома?! — переспросила она, округлив глаза.

— Да.

— О Господи!.. А я-то…

— Да нет, — перебила я ее, разве тебе не понятно, что я сделала это нарочно? Я хотела, чтобы он узнал правду.

— Так ты для этого меня и позвала?.. Выражение обиды смяло ей лицо, сделало его старым, тусклым. Потом она с жалкой улыбкой добавила:-А я-то думала, тебе захотелось меня увидеть…

Я не ответила. Мне стало стыдно, когда я осознала, что могу вот так унижать людей… Но Мина продолжала уже сочувственным тоном:

— Не понимаю, зачем ты это сделала… Я боюсь за тебя, Далила!

— За меня никогда не надо бояться.

— Но что ты скажешь Фариду?

— Правду: что я провела ночь с Салимом, потому что наутро он улетал…

Ее вдруг покрасневшее лицо приблизилось. Уж и не знаю, чего в нем было больше: удивления, любопытства, страха… Она выдохнула:

— Ты…

— Идиотка! — усмехнулась я. — Идиотка. Ничего похожего на то, что ты подумала. Прощай.

* * *

Я поднялась в столовую. Фарид был один. Я не знала, то ли он решил поговорить со мной без свидетелей, то ли Лелла и Зинеб улизнули сами. Но Лелла вернется, сказала я себе, я заставлю ее вернуться в час правды.

Он не двинулся с места: так и сидел за обеденным столом, словно дожидался еще какого-нибудь блюда. Мне подумалось, что этот стол между нами лишит предстоящий разговор всякой серьезности.

Молчание Фарида должно было меня взволновать. Я знала, что он сентиментален и робок. И догадывалась, что он утрачивает контроль над происходящим. Ему была не по плечу трудная роль, навязываемая ему обществом: роль мужчины, который должен блюсти честь своей семьи.

Когда я произносила про себя слова «честь семьи», то из сумрачных глубин памяти на поверхность всплыло единственное воспоминание, которое сохранилось у меня об отце… Властное мужское лицо, женщины вокруг, среди которых, возможно, и моя мать — старая, вся в морщинах, и, как утверждают, добрая. Перед этим трибуналом моя сестра, уже почти взрослая девушка, дрожащая от страха. В моих ушах раздавался звучный голос отца:

— Берегись! Я готов разрешить тебе ходить в лицей еще несколько лет, пока ты не выйдешь замуж… Но предупреждаю тебя: если я, не приведи Господь, увижу, что ты шляешься по улицам, ведешь себя недостойно, то, знай, ни перед чем не остановлюсь… Лучше б тебе тогда оставаться взаперти… Если когда-нибудь одна из моих дочерей запятнает честь семьи, то я возьму ружье и без колебаний разряжу его в нее…

Я помнила глупое хныканье Шерифы, которая из всей тирады отца уловила одни лишь угрозы.

И вот теперь, в этот час, это неуместное воспоминание возвращалось ко мне.