Нетипичный атом общества

В середине первой мировой войны в женском монастыре Казанской богоматери села Колычёва, появилась юная миловидная послушница. В 1918 году монастырь прикрыли большевики, конфисковав часть ценностей. Другая часть бесследно исчезла. Монахинь выслали в отдалённые места (по слухам в Сибирь). Юница, однако, не пропала, а как грамотейка пристроилась в сельсовете, стала ярой поборницей советской власти, организовывала, а заодно и руководила комсомольской ячейкой. Её заметил бойкий начальник волостной милиции и вскоре женился на ней. Это происходило уже во времена НЕПа. Потом они дружно, по-семейному занимались коллективизацией и раскулачиванием. Подрастала дочь Галя. Милицейский чин завёл себе любовницу и в голодном 1934 году та родила крепенького мальчика. Бывшая послушница, мужа сопернице не уступила, а чтобы привязать к себе окончательно, приложила мыслимые и немыслимые усилия, чтобы забрать малыша в свою семью. Ей это удалось. Так в милицейско-сельсоветской ячейке общества, как тогда говорили, появился малыш, будущий Боб. Детей воспитывали одинаково, но людьми они выросли, не то, чтобы диаметрально противоположных взглядов и привычек, но различие бросалось в глаза. Галя превратилась в суперправильную коммунистку, педагога и директора школы. Из шалопая Боба жизнь сделала великого лодыря, зубоскала и классического нахлебника. Единственно, в чём совпадали взгляды брата и сестры, это неприятие церкви. Галя занимала более непримиримую позицию в этом вопросе (лодырь никогда не отказывался от церковного кагора).

С бывшей монашкой – комсомолкой – сельсоветчицей, к весне 1956 года, после XX съезда КПСС, стали происходить метаморфозы. С ужасом осознав, что сотворили в стране (не без её посильной помощи), она с головой погрузилась в религию. Дети и сослуживцы, после ряда безуспешных попыток вернуть заблудшую в лоно социализма, отступили…

Боб изрядно покуролесил за свою бурную молодость, но помня заветы папы, старался избегать криминала. Не будучи марксистом, но являясь истинным материалистом, не чуждым философии, он накрепко усвоил, что его базисом могут быть лишь дамы полусвета. Среди этих дам, преимущественно волостного, реже уездного масштаба, он отирался не менее пятнадцати лет. Случалось ему пожить за счёт курортных сочинских и ялтинских подруг, а уже совсем недавно, занесло в столичный полубомонд.

Три дня и две ночи Боб провел с комфортом в десятиэтажке, напротив метро Красносельская. Дом с консьержкой, чистота лестничных пролетов, высоченные потолки, какие-то избыточно культурные жильцы, произвели на него такое впечатление, что он сам себя зауважал.

На пьяненькую Аллу, так звали новую, слегка помятую и потасканную жизнью подругу, чарующе подействовал тенороватый бобов баритон и романтичные бакенбарды а-ля Пушкин.

После обеда третьего дня, когда Боб победоносно осматривал с монументального балкона завоёванную Москву от площади трёх вокзалов до Сокольников, Алла с лёгким оттенком раздражения, слегка протрезвев, буркнула:

– Не постелью единой сыт человек, пора бы и делом заняться.

Герой понял, что пора «линять», но никаких эмоций на лице его не отразилось. Он ровным добрым голосом ответил:

– Конечно, Аллочка. Для начала я наведу порядок, уж больно много посуды.

Он хотел сказать не сданной посуды, но вовремя скумекал, что произносить подобное не следует.

Полноватенькая, круглолицая Алла расцвела и принесла две матерчатые сумки, в которые дальновидный ухажер аккуратно разложил двадцать семь полулитровых бутылок.

– Бобик, не забудь бутылки из-под бренди, виски и шампанского.

– Кисонька, вторым и третьим рейсом отнесу.

– Давай в мусоропровод выбросим.

– Что ты, Аллочка, мы же культурные люди, битые стёкла – это такая гадость.

Сданная стеклотара принесла ему прибыль в сумме три рубля, двадцать четыре копейки, и он с воодушевлением помчался в Колычёво, попутно прикупив бутылку «Солнцедара» и шоколадку «Алёнка» в придачу. Шоколадка сыграла решающую роль в дальнейшей жизни Боба. Ей он охмурил бараковскую вдову Лидию Паршкову с двумя детьми и поселился в её семье на всю оставшуюся жизнь.

Забегая вперёд, следует отметить, что пасынки в нём души не чаяли, и он оказался для них, не «вместо отца родного», а нечто гораздо большим по значению.

Сейчас он чинно восседал на засадной скамейке и выкладывал (в основном Митьке) своё негодование по поводу сребролюбия и вздорности известной категории женщин:

– То ей брошку, то серёжку купи, а то шубу запросит и кулон в придачу.

… Фланирующая молодежная компания приблизилась к сидящей троице метров на пятнадцать-восемнадцать. Митьку как током дернуло. Он резко вытянул правую руку, едва не коснувшись наклоненной бобовой головы, в сторону гуляющих:

– Эй, темногривая (Тане) и остальные, причаливайте сюда. Шустрее, шустрее!

Пока молодежь подходила, барачный оратор вещал Бобу, но так, что слышно было на полторы улицы:

– Да ну их этих продажных баб, гораздо проще с ледями. Вся зараза от москвачек. Почему я говорю не москвички?