Нетленка

…Я не знаю, чего стоило Герману ради мальчишек отказаться от блестящей карьеры. Мне кажется, ничего не стоило: он всей душой волновался о карьерах ребят, а вовсе не о своей, и упрямо надеялся, вопреки всему, на конечное признание всех их заслуг и талантов. Задуматься о себе самом он счел возможным только уже в Суони, когда стал генералом ЦКС, заместителем начальника престижнейшего отдела Свободного Поиска. А в тот, чарийский период, его тревожило совсем другое, потому что не успело миновать поветрие тотальной влюбленности, как Ливень подхватил стригущего лишая, а Марко — нехорошую болезнь, а потом Трефа чуть не забрали из группы в Лабораторию Стратегической электроники Разведуправления, потому что он ухитрился написать дипломную работу, здорово попахивающую Нобелевкой, а на все попытки Бати уговорить его малость сбавить обороты только отмахивался нетерпеливо: «Бать, да погоди… ты не понимаешь, тут такое…». Наконец Герман сообразил договориться с бывшим однокашником: работа Тофера вышла под фамилией однокашника, а сам Треф, получив золотой Университетский диплом, остался в группе. А потом Клыка ранили в Вельде, потом надо было готовиться к очередному смотру, потом ещё что-то случилось, потом ещё…

У Германа фон Шенны имелась масса поводов для волнений. Глядя на мужающих ребят, он вспоминал собственную буйную молодость, и в какой-то момент начал опасаться, что группа, при том, как её используют, выродится рано или поздно в банду бездушных головорезов, какие в изобилие бесчинствовали в колониях, огнем и мечем неся идеи «добра и справедливости» не ведающим истинной демократии народам. Как профессиональный разведчик, пугать Герман умел отлично, и очень скоро пал жертвой собственного искусства: он напридумывал кучу запредельных ужасов, и разволновался чрезвычайно; натащил полную казарму очень хороших, но очень запрещенных книг великих гуманистов; тщательно анализировал каждую операцию, стараясь свести к минимуму моральные издержки, с досадой обнаружил в себе склонность к занудным монологам о вечных гуманитарных ценностях, совсем было растерялся… и тут наконец осознал, что гипотетическая моральная деградация в группе всё не происходит и не происходит. Мальчишки исправно тянули носок на плацу, от громового «Хайль!» добрели лица самых строгих проверяющих; молодые волки бестрепетно участвовали в карательных операциях, без вопросов выполняли такие приказы, от которых даже матерый Батя скрипел зубами по ночам. А выполнив приказ, возвращались на базу, сбрасывали снарягу, шерстяные намордники и берцы, и через минуту уже с хохотом резвились в бане. И потом, ясноглазые, зла не помнящие, всем скопом или вычесывали блох у очередной ливневой шавки, или с плохо скрытым апломбом, сердясь по пустякам и обидно обзываясь, спорили о какой-либо книжной премудрости (бритве Оккама, например); или клянчили у Бати его парадный мундир — почистить ордена зубной пастой, а заодно подбить Батю на рассказ о каком-нибудь давнем приключении… Аристид читал в уголку Софокла, Треф гонял на компьютере очередную гениальную программу, Клычок сидел по-турецки на подоконнике с томом «Психологии», Мика чинил тренажер… Герман недоумевал и злился на себя, даже заподозрил чарийскую расовую теорию в правоте, а ребят — в эмоциональной тупости… А потом вдруг понял то, до чего давно уже додумался страдающий Магистр. Мальчишки не служили ни Альма-Матер, ни Родине — какая, к шутам, она была им родина! — ни чарийской военной доктрине: они вообще не служили. Они просто любили Батю, как умеют любить только сироты и невинно приговоренные.

Вот тут-то Герман и начал понимать, что именно взял на себя.

…Стоило командиру выйти из своей комнаты, как ребята всё бросали и намертво прилипали к нему. Они считали его творцом их персональной вселенной, и искренне недоумевали, какие ещё могут быть награды и почести, если из миллионов более достойных Батя выбрал именно их. Они не брали в голову, чем пришлось ради них пожертвовать Герману, просто знали твердо, что Батя их любит, и ни на кого другого не променяет, и из кожи вон лезли, стараясь хоть как-то отблагодарить за то, за что отблагодарить невозможно… Они, как никто, знали истинную цену своему Учителю: он подарил им то, что невозможно ни от кого, кроме Бога и родителей, ни ждать, ни требовать… И вот теперь просто следовало найти в себе — в каких угодно глубинах и безднах, — достаточно сил, чтобы хоть попытаться вернуть этот благословенный долг.

Они ничего от него не ждали и не требовали — он был им необходим любой. Если Батя со сна оказывался зол и склонен придираться, они мгновенно преображались в туповатых чарийских служак, и с таким азартом исполнительности встречали самые абсурдные придирки, что Герману в какой-то момент становилось смешно, и он менял гнев на милость. Если на Батю накатывала меланхолия, мальчишки на уши готовы были встать, лишь бы его развеселить. Клычок с невозмутимым лицом подсаживался к командиру, и заводил провокационный разговор о классической музыке, которую, кстати сказать, терпеть не мог.