Неудача в наследство

В храме было людно, душно, сумрачно. Аннушка переминалась с ноги на ногу. В животе, то ли у неё, то ли у стоявшего рядом папеньки, бурчало от голода. В голове тоже бурчало. Вопросы и вопросики ворочались, бегали по кругу, цеплялись один за другой. Всё ли она верно сделала? Всё ли написала? А может, и вовсе писать не следовало? Кто узнал бы? Кто знаки на Настасье заметил бы? Видящих в уезде на много вёрст кругом, кроме Аннушки, нету. А ежели б и был кто, разве бы он в ворот крестьянки заглядывать стал? Но больше всего мучал Аннушку вопрос, а можно ли всё изменить, исправить? Или всё, что можно было, Аннушка уже сделала? Неужели письма, пояс и рубашка — это всё, что можно в этой ситуации предпринять?

Голова кружилась от количества вопросов, ноги подкашивались под их тяжестью. Чуть легче стало, когда по храму разнёсся хрустальный голос отца Авдея. Он пел гимн Шестиликой, и голос его взмывал вверх, казалось, что вместе с мелодией в храм вошла сама Шестиликая, каждого огладила, каждого обняла, поддержала, простила. Аннушка решила, что завтра непременно навестит отца Авдея и посоветуется с ним по поводу Настасьи. И это решение, первое из всех принятых ею по поводу кузнецовой жены, не вызвало в ней ни капли протеста и сомнений. Напротив, оно подарило уверенность, что всё правильно. Отец Авдей непременно подскажет верное направление, лучший путь. Всё уладится.

В этой уверенности, что всё сложится хорошо, Аннушка находилась и по дороге домой, и за столом во время семейного ужина. Она не вслушивалась в щебет сестры, рассказы матери, но сам звук их голосов успокаивал, утешал, дарил уют и возвращал душевное равновесие. От усталости ли, от сытной ли еды на Аннушку нашло состояние какой-то блаженной полудрёмы.

Николенька в храм не ездил, его давно отослали спать, но все взрослые с удобством расположились в малой гостиной. Обсуждали грядущую свадьбу, строили планы.

Ольга сперва пыталась вести себя сдержанно, но потом махнула рукой и осталась самой собой. Вскакивала, хлопала в ладоши, срывалась с места и начинала кружиться по комнате, пытаясь вытащить в круг то папеньку, то маменьку. К старшей сестре подступилась лишь единожды, но та встретила её полусонной улыбкой, и егоза отступилась, окончательно переключившись на родителей.

Аннушка услышала мягкий бой часов, отметивших полночь, заметила, а лучше сказать, ощутила исчезновение очередных треугольников с руки, покивала в ответ на фантастические предположения сестры и грандиозные планы отца. А потом всё закончилось. И уют, и радость, и душевное равновесие.

Боль навалилась неожиданно, внезапно. На затылок словно кипятку плеснули, а виски сдавили. Из носа хлынула кровь. Обильно, сильно, рывком. В мгновение ока платье расцвело алыми пятнами, а рот наполнился чем-то солоноватым и густым, с привкусом металла. В животе клубком свернулись ледяные змеи. Уши заложило. Все посторонние звуки куда-то пропали, лишь сердце стучало набатом. Пальцы на руках и ногах свело судорогой. Аннушка ещё успела увидеть искаженные ужасом и тревогой лица родных. Затем провалилась в спасительный мрак.

Глава 37. Крынка

Утро робко заглянуло в комнату. Михаил полюбовался светлой полосой у горизонта и решил, что возвращаться в кровать не имеет смысла. Ночь прошла в бесплодных попытках уснуть. Иной раз казалось, что вот-вот он уплывёт в дрёму, но каждый раз что-то мешало: сбившееся одеяло, комковатая подушка, тяжкие раздумья, неясные предчувствия. В итоге поднялся он ещё более уставшим, чем ложился.

В распахнутое окно ворвался изрядно посвежевший воздух, колыхнул занавески, взъерошил волосы, перелистнул пару книжных страниц. Прошлой ночью с помощью чтения Михаил пытался бороться с бессонницей, да так и бросил роман на тумбе, не осилив и трёх абзацев.

Михаил потёр лицо, сделал несколько гимнастических упражнений. Тело двигалось не то что нехотя, но так, словно воздух вдруг загустел и нужно приложить усилия, чтобы продраться сквозь него. Умылся. Холодная вода взбодрила, ненадолго сняв липкую вязкость недосыпа. Спустился вниз и до глубины души поразил своим появлением чёрную кухарку. А просьбой о миске каши и вовсе бедную женщину в ступор вогнал.

— То ж не барская еда, — лепетала она. — Повара ещё нет, он обычно позже приходит. Скоро уж будет. Вот он — всё для вас. Он умеючи и с тонким вкусом. Я ж не для вкуса, а для сытости…

— Вот и мне дай — для сытости, — остановил её причитания Михаил. — Не отравой же ты людей кормишь? Не помоями…

— Помилуйте! Да как можно! Всё свеженькое! Как бы они наработали, ежели б помоями?

— Ну вот и давай, раз свеженькое! Каши. И хлеба с маслом. И молока, — сказал Михаил и уселся за широкий выскобленный добела стол.