Неудачник

Я так и стою на пороге, не в силах избавиться от оцепенения. Когда весь путь продуман, такие нелепые совпадения легко разбивают существующую в голове стройную картину. Сто делать, горит в сознании вопрос. Что делать?

— Что стоишь, заходи.

И я захожу. Гаврилыч закрывает дверь, отрезая от тусклого, но все же, света подъезда. В его квартире пахнет нафталином и пылью. Словно спускаешься в подвал больницы, где хранят белье.

— Пойдем на кухню, — предлагает Гаврилыч.

Я иду за ним по узкому коридору, мимо дверей в туалет и ванную. На кухне рядом с окном стоит стол, три табурета. Старый холодильник, раковина, небольшой шкаф для посуды и заляпанная плита.

— Присаживайся, — предлагает Гаврилыч.

Я сажусь на ближайший табурет, Гаврилыч рядом. Смотрит изучающее, словно что-то прикидывает. Между нами на столе раскрытый эротический журнал. На развороте девушка с внушительной грудью, и тонкой полоской трусиков. Во взгляде вожделение, руки гладят бедра.

Гаврилыч следит за моим взглядом, встает, захлопывает журнал.

— Знаешь, парнишка, что самое лучшее в оргазме? — говорит неожиданно.

— Что? — удивляюсь я.

— Ну, когда кончаешь?

Да, с ним что-то явно не так. Как будто переклинило. И опять полезли поучения.

— Что? — спрашиваю, делая вид, что интересно.

— То, что сразу после этого совершенно не хочется женщины. Я тебе точно говорю. И очень жаль, что это состояние длится недолго. Понимаешь, о чем я, парень?

— Не знаю, — только и говорю я.

— Да, точно, так и есть! Я всю молодость хотел, чтобы это состояние продолжалось постоянно. Чтобы на шлюх не размениваться, не страдать. Вот так.

Молчим. Но по Гаврилычу видно, что хочет продолжить. Только ищет повод. И, пока не закончит, про оружие говорить не станет.

— Вы не любите женщин? — спрашиваю я.

— Да, нет же, парень! Все из-за влечения, понимаешь? Пока полный ходишь, не выпростаешь все до капли, так на каждую засматриваешься. А сразу после этого глаза б мои ее не видели. Любую. И ничего не могу поделать. Прям сразу. Не было у тебя такого?

— Не знаю.

— Вот и я тоже не знал. Про это мало говорили. Все под замком. А теперь все можно. Тут и становишься этим, как его, шовинистом. Больше половины жизни за ними бегал — и все зря…

Гаврилыч разочарованно морщится.

— Так ведь и заразится недолго. Особенно в наше время. А я всегда говорю, что молодым надо беречь здоровье…

Последние слова словно переключают какой-то тайный выключатель в голове. Мне вдруг хочется встать, вбить Гаврилыча в стену. Или завыть от безысходности.

— А может, вы перестанете снабжать меня умными мыслями, и просто продадите пистолет? — зло спрашиваю я.

— Ты про этот? — спрашивает Гаврилыч, доставая пистолет из ящика стола.

— Любой! Главное чтобы стрелял! — отвечаю я раздраженно, но скорее по инерции, потому что взгляд уже прикован к стволу. И даже не замечаю, что от легенды ничего не осталось. Пропал коллекционер, остался алчущий оружия псих.

А на столе, в лучах света от заляпанного окна, лежит пистолет. Револьвер. Темное железо слегка бликует. На барабане в треугольнике читается аббревиатура «ГИС». Курок не взведен, но, от этого, смотрится более хищно. Рукоять потерта. Кому-то он, наверно, был хорошим другом, помощником и защитником. Но любая дружба металла с плотью недолговечна. Плоть уходит, остается лишь ее дополнение, то, чего не хватает человеку, чтобы чувствовать себя победителем.

— Тебе плохо, сынок? — участливо спрашивает Гаврилыч, вырывая из оцепенения.

— Не важно! Просто продай мне его! — говорю я тихим, враз севшим голосом.

Гаврилыч резким движением поднимается, приставляет ствол мне к животу.

— Я могу… помочь тебе… прямо сейчас… — говорит медленно, словно растирая по небу каждое слово.

Я смотрю на пистолет, чувствую давление ствола не живот. Курок не взведен, но если приложить чуть больше усилий на спусковую скобу, он взведется автоматически, и произойдет выстрел. Пуля войдет точно в живот, пробьет желудок, и выйдет рядом с позвоночником. Или останется в нем. А я умру, или останусь инвалидом. Но страха не чувствую, лишь раздражение. Если все прервется сейчас — хорошо! Только бы быстрее.

— Стреляйте! Или продайте пистолет.

Гаврилыч так же резко убирает пистолет, кладет на стол. Я выдыхаю. И замечаю, как дрожат ноги. Потом пальцы. Меня наполняет слабость, струится из глаз, что не остается незамеченным для Гаврилыча.

— Ты нормально держишься, парень, — говорит он. — Только грубый не в меру, и нервы ни к черту.

— Так вы продадите?

— Я всегда говорю, молодым нужно беречь здоровье, — опять начинает Гаврилыч. — Ты ведь не слушал?

— Что?

— Еще там, в администрации, ты не слушал…

И тут меня по-настоящему прорывает.

— Нет, не слушал, — зло говорю я. — А точнее слушал, и поражался. Вы знаете, сколько к нам таких ходит. Все чего-то хотят, требуют. А на самом деле, за редким исключением, — никчемные, корыстные люди, с чрезвычайно раздутым самомнением. Им все вынь да положи. А если не будешь проявлять расторопность, еще и обругают.