Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Дисперсный, контингентный, диссипативный архипелаг нарративов, мифов, тем и мотивов не только не разрушает, а, напротив, воспроизводит и моделирует структуру исторического сознания, и происходит это благодаря прежде всего идентичности героя-рассказчика – скитальца по городам памяти и знания. Вполне в духе рикёровского понимания истории, а также созвучно с лемовским пониманием совести, два соседствующих острова в океане нарратива не связаны друг с другом ничем, кроме памяти индивидуума, которая оказывается, как сказано во второй части романа, «сильнее мысли» [Соболев 2005: 104]. Эта структура сознания обнаруживает свою урбанистическую природу, что проявляется в городской символике, в Городе как символе и в символе как городе – cri)|i-[3oXov’e, соположении бесконечно разделенных частей целого, топосе встречи безнадежно разлученных[75], где преодолевается боль утраты, как во фрейдистском, так и в теологическом смысле как poena damni – понятие Фомы Аквинского, вокруг которого вращается образный и интеллектуальный мир второй главы романа «Самбатион».

В финале второй главы подводится итог духовных блужданий героя: «Но память неожиданно оказалась сильнее мысли; и в своем скольжении по поверхности времени мир слился в обманчивую мерцающую цепочку» [там же]. Постмодернистское «скольжение по поверхности» проживается, но и изживается как победа памяти над мыслью. В этой главе рассказчик мало чем отличается от предыдущего, разве что он более склонен к мистике. Как и в предыдущей главе, его двойник ускользает от него; теперь это не Вечный жид, а воплощение демонической женственности в еврейской мифологии – Лилит. Если первая глава возвещает возвращение конечности, смертности, то вторая – возвращение памяти: как и герой рассказа Борхеса, чтобы стать смертным или бессмертным, герой должен омыться в водах особых рек, найти которые – его цель. Самбатион – одна из таких рек. Однако в конце рассказа, после экскурса в еврейскую мифологию и средневековые доктрины, в сказочную страну, где течет Самбатион, Иерусалим с легкой руки Лилит превращается в Петербург[76]. Этим ознаменовано возвращение памяти, однако вместе с ней возвращается и боль утраты, ад неузнавания и узнавания потерянного навсегда: «И я просто шел вдоль реки, вглядываясь в темную воду, в тяжелые тени мостов, в огни правого берега. Потом остановился, положив руки на гранит <…> Серо-красный гранит впитывал и отражал холод ветра <…> Я слушал шум ночного ветра, слушал, как волны реки поднимаются под его ударами, плещутся, сталкиваются и разбиваются о ступени у моих ног» [Соболев 2005: 105]. Память как Самбатион: это река, в которую нельзя войти не только дважды, но и единожды, не нарушив запрет, не став другим.

Тема реки как памяти, но и как судороги памяти, разлома во времени, превращающего человека в другого, возвращается в главе «Дерево и Палестина». Рассказчик размышляет о «пространствах свободы» [Соболев 2005: 391][77]. Отсылки к Борхесу и Павичу, в особенности к хазарской теме, служат Соболеву фоном для развития его собственной темы: развертывание счастливого пространства свободы как бы внутри разлома, образованного отказом, утратой, прощанием, грустью проклятия и бездомности [Соболев 2005: 411], в результате чего рождается образ изломанного и фрагментарного, вероятностного и диссипативного «слияния черных рек» личностного и исторического существования, которое тем не менее «должно» [Соболев 2005: 414] найти и обжить, причем именно изнутри и именно как Дом и как пространство свободы. В книге «Евреи и Европа» Соболев выводит образ Авраама ибн-Эзры как поэта добровольной бездомности, в которой тот видел «чистую беспричинность» [Соболев 2008: 93], то есть хаотичность. Сходным образом математик из главы «Двина» переживает вдруг открывшуюся ему истину как «перекресток лесных дорог», как «ожившую карту целой страны» [Соболев 2005:126–127], как эйфорию «раздвигающихся стен и сходящихся нитей» [Соболев 2005: 128]. И хотя в конце его истории, переживая соблазн самоубийства, он оказывается «между жизнью и смертью», лицо его повернуто к «нашей родине, к светлому миру истины» [Соболев 2005: 163]. И действительно, на последних страницах романа обнаруживается слияние рек и городов – Итиля, Иерусалима и Петербурга [Соболев 2005: 444].