Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Само слово «свидетельство» происходит от «видеть» и «ведать», то есть схватывать и обладать. Английское «testimony» и «testament» – от «test» – опыт. Опыт и испытание тесно связаны со свидетельством и происходят от латинского «третий», то есть свидетель. От того же корня происходят «договор» и «(последняя) воля». Теологическая основа этой терминологии – библейский или вообще мифологический завет, договор с богом об обретении собственного бытия в обмен на жертву. «Третий» и есть корреляция, взаимообусловливающая существование субъекта и объекта, лишающая последний реального бытия. Таким образом, единственным способом объективизации реального может быть несвидетельствование, неопыт или, другими словами, контингентный хаос. Реально только хаотическое или эмерджентное, то, что самопроизвольно возникает как диссипатическая структура. Реальное противоположно очевидному, доступному для присвоения опыту. Для удобства я буду называть эту контингентную неочевидность инвиденцией: invi-dence как оппозиция к evidence (одновременно очевидность и свидетельство). Инвиденция противостоит визуальности и ее всевластию.

Для русско-израильской литературы, как и для любой эмигрантской, транскультурной литературы, иная реальность контингентна, хаотична, но именно в силу этого познаваема и признаваема как объективно реальная. То, что ощущается эмигрантами как непринадлежность к здесь и сейчас, есть внезапное откровение объективности, фактуальности, реальности. Отчуждение – это проявление инвиденции, отступления. Оно не трагично, а реалистично, не экзистенциально, а фактуально. В силу этого фантастическое и сказочное только усиливает фактуальность. Сегодня, во время или после постмодернизма, постгуманизма и постправды, что создает эстетику подлинности, реалистичности, истинности, что есть реальное, существующее? Как в искусстве создается ощущение подлинности, правдивости, доказательности, объективности? Риторика или поэтика реального неизбежно должна исходить из эвидентной парадигмы, но приходить к инвидентной парадигме, в которой реальное – это не конкретное содержание познания, а способ (не)свидетельст-вования о нем. Отсюда возникает следующая типология, накладывающая категории доступа к реальному на категории жеста присвоения объекта и тем самым несколько усложняющая чересчур прямолинейную концепцию несвидетельствования (в скобках даны как примеры имена писателей, не все из которых рассматриваются подробно в этой книге; их характеристика здесь весьма предварительна и в некоторых случаях будет уточнена в следующих главах).

Эвидентное – то, что есть и дано, доступно, переживаемо, очевидно, основано на реализованном жесте присвоения объекта, на конструировании свидетельства. Стратегии конструирования могут быть различны: идеологическая (Марк Эгарт), политическая (Юлий Марголин), мифологическая (Дина Рубина, Михаил Юдсон), сказочная (Ольга Фикс).

Инвидентное – то, чего нет, недоступно, непознаваемо, основано на нереализованном жесте, на деконструировании свидетельства. Стратегии деконструирования также могут быть различными: сказочная (Яков Цигельман, Денис Соболев), психологическая (Виктория Райхер), мифологическая (Некод Зингер), историко-культурная (Александр Гольдштейн).

Легко заметить, что эти две парадигмы, хотя и противоположны по своей направленности, но не антиномичны, а скорее синергетичны и комплементарны. Следовательно, можно ввести третью категорию, объединяющую две предыдущие.

Конвидентное – то, что дано и переживаемо, но непонятно, неочевидно, основано на сорванном жесте и на уходе (withdrawal) от свидетельства, на контингентности. Стратегии ухода также различны: мифологическая (Елизавета Михайличенко и Юрий Несис, Григорий Вахлис), магическая (Яков Шехтер), политическая (Анна Файн, Эли Люксембург).