Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Романтические картинки растягиваются на многие строчки и страницы, в которых воспевается любовь и труд. Галилея предстает как мифическая и будничная. Новейшая история и политика (история Тель Хая, образ Трумпельдора) сперва вплетаются в идиллию, но постепенно усиливается контраст между легендарным фоном и бытовой сельскохозяйственной рутиной. Рассказчик – участник событий, но он кажется посторонним наблюдателем, грустным, лирическим, немного ироничным. Не сразу читатель узнает, что он председатель артели, то есть отнюдь не последний из ее членов. Однако будни словно отступают на второй план перед песнью любви, сентиментальной и полной слащавой образности:

Три каменные ступеньки ведут от аллеи к воде. Извилистые, как ужи, подползают тени к голубым стволам припудренных пылью кипарисов. Винка сбрасывает платье и входит в воду. Копл, раздевшись, кидается сразбега. Он ныряет, плывет под водой и неожиданно настигает Винку. Винка вскрикивает, оба смеются и плывут прочь от берега.

Вода в озере – как молоко. И как парное молоко красавицы голландки, вода густа, тепла и ароматна. Она густа и вместе с тем прозрачна до самого прохладного дна, где в затонувшей солнечной сети проносятся тени рыб и длинные водоросли сплетают и расплетают свои зеленые косы [Эгарт 1937: 9-10].

В этом отрывке, как и в предыдущем, природные образы пропитаны мифологическим, символическим эротизмом, навеянным, с одной стороны, Песнью песней, а с другой – реалиями крестьянского быта. Природное и божественное пантеистически сливаются на фоне местного колорита, служащего, как кажется, только для усиления реалистичности. В этом мире все знакомо и понятно через книжную образность и историческую память. Меланхоличный рассказчик пишет «Записки»: он летописец этого мира, он обладает языком и риторикой, необходимыми для его схватывания.

И все же он не такой как все. Неожиданно в нем пробуждаются новые чувства, и реальность раздваивается на свою и чужую, внешнюю. Вместе с темой психологической, экзистенциальной отчужденности всплывает и тема политической борьбы в русле коммунистической, просоветской тематики, и люди разделяются на «нас» и «них». Тогда мифологизм первых глав оборачивается лубочной картинкой, чужой и иллюзорной, плоской и примитивной. Проясняется, наконец, подлинное отношение «летописца» к окружающей его реальности, точнее – его представление о том, что есть реальность. Это представление можно сформулировать в следующем виде: реальность – это очевидность смыслов мифологических, исторических или психологических; люди, предметы и события никогда не обладают собственным бытием, они всегда уже включены в ряды готовых знаков, уже познанных и прозрачных для прозревающего неведомое будущее или неведомую истину взгляда «председателя»; в то же время и вследствие этого реальность может быть с легкостью отброшена, отчуждена. Автор создает пародию на реальность, карикатуру идеализма, с тем чтобы тут же от него и отстраниться. Его идеалистическая ловушка для наивного читателя не настоящая, ведь наивных идеалистов среди его читателей быть не может. Прием изначально обнажен перед глазами искушенного в подобных играх советского читателя, отлично знающего, что есть настоящая реальность. Таким образом, уже на основании первых глав можно сделать вывод: познание палестинской реальности как новой и непознанной, требующей вдумчивого размышления и понимания, не входит в планы Эгарта, да оно и невозможно просто потому, что все и так понятно, познавать больше нечего.