Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020)

Эту парадигму восприятия реальности можно назвать эвидентной, в том смысле, в каком она была сформулирована выше. Она поддерживается рядом стилистических приемов. Это, во-первых, уверенная ритмическая поступь сказа, с характерными повторами, завышениями, метафорическими излишествами и песенными вставками. Надевая эту маску, рассказчик приобретает грубовато-наивную, но такую умилительную самоуверенность народного сказителя, так что якобы скрывающееся под маской лицо интеллигента и скептика кажется менее реальным и убедительным, а его сомнения и метания – фальшивыми. Во-вторых, обильное и как бы само собой разумеющееся использование местного сленга, якобы усиливающего реалистичность в изображении жизни поселенцев, делает рассказчика, а заодно и автора, своим в этом мире, его знатоком, если не хозяином. В-третьих, его отчужденность, о которой уже было сказано, и меланхоличное недоумение остаются не более чем риторикой, призванной подчеркнуть декадентскую усталость от слишком хорошо знакомой и так надоевшей реальности. И отсюда следует, в-четвертых, неоромантический маньеризм и даже утонченный псевдостоический эстетизм в описании человеческих слабостей и трагических событий: все это слишком человеческое так самоочевидно, что уже не способно поразить воображение. Исключение составляют отношения Лазаря с его бывшей возлюбленной Авивит.

В четвертой главе Лазарь отправляется в Тель-Авив, чтобы встретить приезжающего на пароходе отца, а также повидать Авивит. Неожиданно все меняется – стиль, тон, тематика, даже синтаксис. Лиризм и романтика сменяются сатирой и фарсом. Исчезает символическая вертикаль «небо – земля», и ее сменяет горизонталь «земля – море», а вместо маленькой деревенской артели появляется город, четко поделенный на своих, местных, и чужих, новоприбывших. В словах рассказчика появляется несвойственная ему неуверенность, которую он пытается спроецировать и на город, а основной особенностью его речи становится многоточие:

Все тот же блеск, беспечность и шум, и – еще что-то… Как будто какой-то вопрос написан на лицах. И дома, – нарядные особняки, которыми густо застроилась красавица Алленби, вопросительно поблескивают витринами. И даже дубинка полицейского не так уверенно поднимается на перекрестке. Неуверенность посетила город, и дай бог, чтобы она стала здесь частой гостьей! [Эгарт 1937: 15–16].

Себя Лазарь называет «незваным гостем» [Эгарт 1937: 16]. Однако он весьма убедительно передает быстрый ритм городской суеты, напряженность трудовых будней, быструю, прерывистую, словно пунктиром намеченную речь горожан, противопоставленную размеренному и неторопливому сельскому говору Среди них и Авивит, единственная, кто кажется ему загадкой, и придающая несколько загадочный характер и самому городу Также и диалоги теряют связность и последовательность, вопросы остаются без ответов, фразы повисают в воздухе, множатся умолчания и невпопад брошенные восклицания. В текст врезаются глубокомысленные вопрошания рассказчика, долженствующие свидетельствовать о его растерянности и попытке понять происходящее, как, например, в сцене встречи советского парохода в порту:

И звезда на задымленной трубе сверкнула, как штыками, остриями пяти углов.

Кому сверкает она? Кому салютуют мятежные флаги? Куда теснятся «завоеватели» в линялых штанах и штопаных рубахах? Что им Советы и что они Советам? Или взгрустнулось по забытой земле?..

И сокрушительная улыбка на лицах. Как отблеск несбывшегося, какой-то мечты, тоски какой-то. О чем взыскуете? [Эгарт 1937:21]