Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Сталин снял в 29-м году «Дни Турбиных» по просьбе возглавлявшейся Иваном Микитенко делегации украинских писателей, жаловавшейся, что в «Днях Турбиных» Булгаков оскорбил украинский народ. Тогда еще «культ личности» не достиг полноты, и Сталин уступил. Но в 32-м году, когда Сталин, выслушав устную реляцию Кагановича о пьесе Афиногенова «Страх», которую Каганович только что видел в Художественном театре, выразил недоумение: «Если можно ставить “Страх”, то почему же нельзя ставить “Дни Турбиных”?»; вопрос Сталина, уже ходившего в «великих» и «гениальных», был воспринят как директива, а тут и Станиславский, как раз к тому времени неожиданно для себя самого вошедший в особую милость к Сталину (Сталин даже просил его по любому поводу обращаться прямо к нему и дал ему, как впоследствии патриарху Алексию, свой телефон), воспользовался монаршей милостью, чтобы замолвить слово за «Турбиных», и в 32-м году «Дни Турбиных» без единой купюры были восстановлены. Сталин присутствовал на этом спектакле более десяти раз и аплодировал, высунувшись из ложи[57]. А с ноября того же года в Художественном театре пошла булгаковская инсценировка «Мертвых душ». И теперь на вопрос: «Как поживаете?» – Булгаков отвечал:

– Благодарю вас. Великолепно. Я – штатный контрреволюционер с хорошим окладом.

В советской литературе разбой начался, как только она народилась. Но в 20-х годах вооруженным кистенями разбойникам, орудовавшим сперва в журнале «На посту», а потом – в «На литературном посту» давали отпор Троцкий, Воронений, Полонский. Когда же Троцкий пал, а Воронского изгнали из «Красной нови», они обнаглели. Атаманы Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) находились под незримой защитой заместителя председателя ОГПУ Ягоды. (Ягода был женат на сестре генерального секретаря РАПП Авербаха.) Была у них заручка и в МК и в ЦК. Подобно тому, как в науке ретивые подхалимы вроде юриста Коровина трещали со всех трибун, что аполитичность – оборотная сторона вредительства, так рапповцы, приставив нож к горлу писателей, спрашивали: «Ты хто: союзник али враг?» Первыми удостоились чести попасть в «союзники» Леонид Леонов – после «Соти», Мариэтта Шагинян – после «Гидроцентрали», Михаил Слонимский – после «Фомы Клешнева». Любопытен я знать: много ли теперь найдется охотников читать эти патенты на звание «союзника»?

Рапповцы перетянули к себе считанные единицы. Иные из вступивших в РАПП продолжали держаться особняком (Багрицкий, Артем Веселый). На кого бы им опереться? Наконец они додумались и объявили «призыв ударников в литературу». Вот это уж было самое настоящее вредительство, только не преднамеренное. Рабочих отрывали от дела, заставляли писать, писали за них.

Из призыва, как и следовало ожидать, ничего не вышло. Рабочие по щучьему веленью, по рапповскому хотенью в писателей не преобразились. Но те, кого удалось соблазнить, заболели одной из самых тяжелых душевных болезней: рапповцы сделали из них навек несчастных графоманов.

В конце 31-го года рапповцы добились устранения последнего из опасных своих врагов.

Каганович вызвал к себе Вячеслава Павловича Полонского и объявил, что он больше не редактор «Нового мира».

Полонский напечатал в «Новом мире» целый массив из «Жизни Клима Самгина», «Море», «Жестокость», «Капитана Коняева», «Живую воду», «В грозу» Сергеева-Ценского, «Восемнадцатый год» и первую книгу «Петра Первого» Алексея Толстого, «Кащееву цепь» и «Журавлиную родину» Пришвина, главы из «России, кровью умытой» Артема Веселого, «М. П. Синягина» Зощенко, пьесу Бабеля «Закат», «Елень» Соколова-Микитова, «Лейтенанта Шмидта», отрывки из поэмы «Девятьсот пятый год» и лирику Пастернака, стихи Есенина, Маяковского, Багрицкого, Мандельштама, Павла Васильева.

Я не собираюсь умалять то хорошее, что сделал для русского общества Твардовский как редактор «Нового мира». Я навсегда останусь ему благодарен за то, что он напечатал рассказы Солженицына, повести Василя Быкова, «Из жизни Федора Кузькина» Можаева, «Вологодскую свадьбу» и «Угощаю рябиной» Александра Яшина, рассказы Шукшина.

Но Полонский отличался вкусовой широтой, и в этом его огромное преимущество перед Твардовским. Петербуржец, еврей, Полонский залюбовался выплывающей из сказочного тумана клычковской деревенской Русью и напечатал роман Клычкова «Чертухинский балакирь». Для Полонского не существовало излюбленных тем, как не существовало литературного кумовства. Он рассуждал так: «Вещь талантливая. Скорей давай сюда! А кто ты – лефовец Кирсанов, конструктивист Сельвинский, крестьянский поэт Иван Приблудный – это мне безразлично. Вещь плохая. Ну и катись колбаской по Малой Спасской». И лишь в редких случаях он отказывался что-либо печатать скрепя сердце, против своей редакторской совести. Так он поступал в тех случаях, когда видел для себя как для редактора опасность смертельную. Он вернул Пильняку «Красное дерево», отсоветовал Алексею Толстому писать «Девятнадцатый год» – видимо, руководствуясь мудрым правилом его тезки и однофамильца: