Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Побывавшие в советской тюрьме, в ссылке, читая «Желябова» и «За живой и мертвой водой», не могли не сказать себе: такие люди, как жандарм Кноп, как исправник и его дочь, в гепеушной среде немыслимы. Да, при царе сажали в одиночки и ссылали в рудники врагов самодержавия, расстреливали и вешали участников вооруженных восстаний, экспроприаторов и бомбистов. Военно-полевые суды, возникшие во время эпидемии убийств, справедливо карая тех, кто метал бомбы в сановников, кто стрелял в них из-за угла, кто устраивал вооруженное ограбление почты и приканчивал совсем уж ни в чем не повинных бедняков-почтальонов и кучеров, допускали чудовищные ошибки. Но самая непоправимая судебная ошибка и «липа» – это «две большие разницы». Воронский в своих воспоминаниях не рассказал ни об одном сфабрикованном жандармами деле. Посидев на Лубянке и добывав в советской ссылке, Воронский удостоверился, что в ОГПУ все, от членов коллегии до мелкой следовательской сошки, заняты мыслью, как бы побольше напечь «политических преступников». Я уже упоминал, что первое «дело» самого Воронского было на скорую руку состряпано Аграновым.

Да и весь подтекст книги Воровского «За живой и мертвой водой» подтверждает верность непосредственных впечатлений Грифцова от Воронского.

«Раньше, – пишет Воронский, – пленительными неясными предвосхищениями уносился я в будущее. Ныне я томим прошлым»[61].

«Вспоминая годы ссылки и то время, я вижу прежде всего моих соратников, совольников и друзей. Я благодарю судьбу за то, что она подарила мне их. Мои лучшие помыслы до сих пор связаны с ними»[62].

Историк русской литературы, член основанного Во ронским литературного объединения «Перевал» (преимущественно состоявшего из молодежи) Николаи Вениаминович Богословский, с которым мы познакомились и подружились после ежовщины, передавал вше содержание некоторых своих разговоров с Воронским, относящихся к началу 30-х годов. Богословскому было ясно, что Воронский шел от материализма к идеализму. Отход Воронского от материализма намечался, впрочем, уже в 20-е годы. Об этом свидетельствует его взгляд на подсознание как на материнское лоно творчества. О том же свидетельствует его «молчание – знак согласия» на проповедь его учеников-перевальцев – проповедь «надклассового гуманизма».

Богословскому запомнились слова Александра Константиновича:

– Надоел мне этот Гоффеншефер! Только и знает… – и тут Воронский изобразил гнусавую скороговорку Гоффеншефера, – «Поль Лафарг, Поль Лафарг!»

С горечью говорил Воронский о себе:

– Вот и я захотел быть губернатором в литературе! Так мне и надо!

Богословский захаживал к нему в издательство. Однажды он присутствовал при такой сценке: младший редактор, один из тех, о ком говорят: «дурак дураком и уши холодные», – просунул голову в дверь кабинета Воронского:

– Ляксан Константины»! На партсобрание пора!

– Скажите, что я – за! – ответил сиволдаю большевик-подпольщик и стал запихивать рукопись в портфель. – Разойдись, Израиль, по своим шатрам! – с гримасой скуки обратился он к самому себе, а затем – к Богословскому:

– Пойдемте домой, Николай Вениаминович!

Богословский точно запомнил еще одну фразу Воронского. Они вдвоем провели полдня на Москва-реке. Купались, загорали. Речь у них зашла о Сталине. Воронский говорил о нем как о царе Ироде. Потом мрачно задумался. И вдруг – с явственно враждебным оттенком в голосе:

– А что вы думаете? Ленин был тоже очень жестокий человек!..

А ведь, вспоминая себя в период между революцией 1905 года и первой мировой войной, Воронский писал: «Я…не мог забыть, что Марья Ильинишна – сестра Ленина, человека, больше и дороже которого для меня никого не было»[63].

А ведь в 22-м году в статье «Памяти В. Г. Короленко» Воронский с гордостью признавался, что он оправдывает казни, чинимые «красными». Значит, он оправдывал и расстрел эсеров, бок о бок с которыми еще так недавно горе горевал на тюремных нарах и в ссылках? Значит, он оправдывал тех, кто убил подростка-наследника и живьем сбросил в шахту великую княгиню Елизавету Федоровну? Значит, он оправдывал расстрел Гумилева? Значит, он оправдывал расстрелы людей, повинных только в том, что они – дворяне, фабриканты, купцы?..

А ведь в 25-м году в статье «Советская литература и белая эмиграция» он с простодушным до жути восхищением изрекает: «Революция – прекрасная мясорубка».

В 22-м году в статье «Евгений Замятин» Воронский сравнивает его с пассажиром, случайно попавшим на корабль Советской республики, не знающим, «куда несется корабль, к какой гавани пристанет, да и пристанет ли».