Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Может, Полонский первый, еще до ежовщины, поплатился за напечатанную им в «Новом мире» «Повесть непогашенной луны» Пильняка? Воронений, которому была посвящена эта повесть, впоследствии метнулся к троцкизму. Вот уже предлог для ареста. Пильняк постоянно вояжировал «по заграницам» – ну, конечно, шпион! Полонский троцкистом не был, за границу не выезжал. Придраться труднее. Лучше начнем с него и отправим на тот свет тихонько: отравим, заразим… Самый тяжкий грех Полонского – опубликование «Повести непогашенной луны». Но за ним водятся и другие грехи: он наскакивает на генерального секретаря РАПП Авербаха, состоящего в родстве с самим Ягодой, он «пустил мараль» на ценнейшего сотрудника ОГПУ критика Эльсберга. Лучше его убрать… Так спокойней…

Нет, недаром не только гениальный поэт, но и мудрый человек Борис Пастернак в стихотворении «На смерть Полонского», которого он нежно любил, в стихотворении, начинавшемся безоговорочно: «Ты был обречен», – назвал его «неосторожным ребенком».

По свидетельству Сергеева-Ценского, который присутствовал на юбилее «Нового мира», праздновавшемся в декабре 34-го года, и рассказал мне о нем, Калинин, приветствуя «юбиляра», рубанул с плеча: куда, мол, Ивану Михайловичу до Вячеслава Павловича![58] Вот это был редактор!

Как бы то ни было, по народному выражению, Бог прибрал Полонского вовремя. До революции Полонский был меньшевиком. Во время гражданской войны заведовал литературно-издательским отделом Политического управления Красной Армии, попросту говоря, служил у Троцкого, хотя потом к троцкистской оппозиции официально не примкнул. В литературе разделял взгляды Троцкого и Воронского. В своей второй речи на дискуссии 31-го года он сам же об этом напомнил: «Как квалифицировал ЦК позицию Троцкого, Воронского и мою? Как капитулянтскую». Самое же главное, он напечатал «Повесть непогашенной луны». В 37-м году одного этого было более чем достаточно, чтобы его расстрелять.

С Полонским у меня была одна-единственная встреча. Воронского я не видел ни разу. Но внутренний его облик с годами вырисовывался передо мной явственно.

На примере Воронского, пожалуй, легче, чем на чьем-либо еще, проследить духовный путь русского интеллигента – поначалу убежденного большевика.

Писательница Елена Михайловна Тагер незадолго до гибели Воронского в беседе со мной отозвалась о нем так:

– Александр Константинович – аввакумовского духа человек.

Это преувеличение. Аввакумовского неугасимого фанатизма Воронений не обнаружил: в конце концов он вышел из строя. Но в стан врагов не перешел.

Еще в Перемышле, читая статьи Воронского в «Красной нови», я подпал под его обаяние, Воронский, в отличие от большинства советских «крытиков», не был ни громилой, ни митинговым горланом. Он был настоящим критиком, критиком по призванию, хотя и стреноженным партийными путами, хотя в голосе его, бывало, нет-нет да и прозвучит властная нотка пусть мягкого, но все же начальника над писателями. Сперва он гордился тем, что на ногах у него путы, потом они стали тяготить его. Повелительные интонации исчезли.

В статьях Воронского чувствовалась любовь к литературе, и выражал он эту любовь свежими словами. Краски на иных из написанных им литературных портретов до сих пор не пожухли. Сущность Андрея Белого-прозаика сжато и очень верно определена Воронским с помощью метафоры самого Белого: «Мраморный гром». Так Воронений озаглавил свою статью об авторе «Петербурга».

Мне нравились прозаики и поэты, которые нравились Воронскому: Сергей Есенин, Алексей Толстой, Сергей Клычков, Всеволод Иванов, Борис Пильняк, Артем Веселый. Меня трогала та нежность, какую проявлял Воронений к Есенину. Я был всецело на стороне Воронского, когда он защищал Есенина от Бухарина, нападавшего после смерти поэта не столько на «есенинщину», сколько на самого Есенина, которого он изображал певцом хулиганства.

Воронский держал курс на писательскую интеллигенцию – старую и молодую. Это укрепляло мои симпатии к нему. Книги так называемых «пролетарских» писателей – при всем моем тогдашнем интересе к литературной современности – вываливались у меня из рук. Воронский «недооценил» Серафимовича. Я «Железный поток» не дочитал – меня затошнило от стилистической безвкусицы автора. Воронский «недооценил» Фурманова. Я не смог дочитать «Мятеж» – мне было до того скучно, что однажды я над ним заснул. Я восторгался меткостью ударов, какие наносил Воронский шайке напостовских и налитпостовских бандюг. Главным образом за то, что Воронский защищал от них литературу, у него и отняли в 27-м году им же созданный с благословения Ленина журнал «Красная новь».