Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Воронский валит со своей, еще хмельной революционным хмелем, головы на здоровую, трезвую, ясную голову Замятина. Замятин уже тогда понимал, что корабль, на который он попал в самом деле случайно и с которого он сойдет при первой возможности, причалит во всяком случае не к царству свободы. Воронского же этот корабль привел прямехонько к воротам Лубянки. Беда Воронских, Бухариных, Рыковых в том, что, разрушая до основания старый мир, они действовали по плану, вычерченному с почти геометрической точностью, а вот мир новый мерещился им смутно. Вспоминая большевистскую свою молодость, Воронский пишет об этом прямо: «…я творю волю неведомых и неукоснительно идущих к своей разрушительной цели людей»[64].

Беда Воронских в том, что они слишком поздно прозревали. Только когда революция начала срезать самих сеятелей, они, подобно Хоме Бруту, сказали себе: «Эге́, да это ведьма». Афоризм Георгия Авксентьевича Траубенберга относится не только к меньшевикам и эсерам, но и к Воронским:

– Надо быть вовремя умным.

Это трудно. Это очень трудно. Это едва ли не самое трудное в жизни. Но для политического деятеля это необходимо. Иначе сам провалишься в яму и других за собою потащишь.

А между тем Воронского еще когда предостерегал его товарищ по дореволюционной ссылке Новосельцев:

«– …как бы шиворот-навыворот не вышло? Бывало это в истории, доложу вам, совсем даже не раз и не два… За позднее познание истины всегда платят полновесной ценой…»[65].

…После постановления ЦК о ликвидации РАПП (1932 год) в литературе чуть-чуть прояснело. Однако люди дальновидные предсказывали вслед за Соломоном Ривкиным: будет еще хуже.

Писателей объединят в общий союз, чтобы легче было за ними следить.

Мракобесие не рассеялось, оно принимало разные обличья. В 32-м году по случаю сорокалетия литературной деятельности Горького пронесся шквал переименований: Художественный театр – имени Горького, хотя там имела успех только одна пьеса Горького – «На дне»; Нижний Новгород – уже не Нижний Новгород, а Горький; Тверская улица в Москве – улица Горького. При всех обстоятельствах не терявшие чувства юмора москвичи продолжили переименования:

– Слыхали? Новые постановления ЦИКа? Ну как же! О переименовании народного артиста Станиславского в Сталинславского, народного артиста Немировича-Данченко в Кагановича-Данченко и о переименовании всей нашей жизни в максимально горькую? А Демьян Бедный обиделся: почему это все Горький да Горький, а в его честь ничего не переименовывают? Ну и решили, чтобы его ублаготворить, переименовать памятник Пушкину в памятник Пушкину имени Демьяна Бедного, Писатели растлевались на глазах. Сегодня один «перестроился», завтра, смотришь, другой. Кое-кого, для ускорения процесса перестройки, вызывали на Лубянку и нагоняли в штаны холоду. Уже в 26-м году, во время генеральной репетиции «Дней Турбиных», вызвали Булгакова. Булгаков выдержал допрос.

Он сдался под самый конец жизни, написав художественно слабую и политически наивную, не угодившую Сталину пьесу о нем «Батум»; пьесу не поставили, и писательское имя Булгакова осталось незапятнанным. Другие «раскалывались» при первом же вызове. Кто «перестраивался», кто шел в осведомители. Иных сажали, потом выпускали, и люди выходили оттуда рабами. Особенно легко «приручались» юнцы, выпорхнувшие в жизнь, когда не только евангельские заветы были разорваны в клочья, но и ветхозаветные скрижали разбил молот революции.

Павел Васильев в 31-м году недолго посидел на Лубянке. В 33-м году в первомайском номере «Известий» я прочел его «Песню Первого мая». Это, кажется, единственная во всей истории человечества песнь во славу тюремщикам и тюрьме.

Васильев пил не только

За молнии, бьющие по крестам,
И молнии
В проводах над «Динамо»,

но и

За молодость нашу, за ГПУ,
За соловьев и политотделы[66]

.

И наконец,

…за те замки,
Которые караулят Торнтона[67]

.

Чужой беде не радуйся, голубок…

Осенью 33-го года, проходя в писательскую столовую на Тверском бульваре, я услышал голос Клычкова, стоявшего на лестнице и кому-то изливавшего свое возмущение:

– Он еще подлее Пашки Васильева. А уж Пашка-то мерзавец из мерзавцев. Ведь я с ним последним делился.

Ключ к случайно до меня долетевшим словам Клычкова я нашел не скоро, в шестой книге «Нового мира» за 1934 год, где напечатаны клочки из стенограммы состоявшегося 3 апреля 33-го года в редакции журнала вечера, посвященного творчеству Павла Васильева. (В сокращенной стенограмме опущены выступления Пастернака, Клычкова – о них упоминается в выступлениях других участников вечера, которые с ними полемизируют).