Невероятная частная жизнь Максвелла Сима

Парень протянул мне руку, и я пожал ее. Затем он представился: звали его Роджер Анстрасер. Мы немного поговорили об Элиоте, затронули также, если не ошибаюсь, Одена и Фроста, но что мне запомнилось больше всего из нашей первой беседы, это не ее содержание, но мои физические ощущения: в обществе этого странного, настырного человека через меня словно пропускали электрический ток. Его волосы слегка отливали рыжиной, борода была густой, коротко подстриженной, и хотя сдержанность костюма выдавала в нем труженика «квадратной мили»,[32] но желтый платок в мелкий голубой горошек, торчавший из кармана пиджака, предполагал несколько вызывающую приверженность собственному стилю — если не откровенное пижонство.

Без четверти два он резко встал и посмотрел на часы:

— Итак, сегодня в Вигмор-холле играют Форе. Квартет ми-минор в том числе. Я приобрел два билета в первый ряд с намерением затеряться в колдовской мгле французской интроспекции. Вот второй билет. Встречаемся в семь в пабе «Петух и лев», это в двух шагах от концертного зала. Если придете первым, с меня большая порция джина с тоником и льдом. Прощайте.

Он опять пожал мне руку, накинул на плечи длинное черное пальто из кашемира и эффектно удалился походкой денди. Я смотрел ему вслед в потрясенном молчании. Но когда потрясение улеглось, я ощутил прилив пульсирующего, горячечного счастья.

Роджер Анстрасер, понятное дело, был совершенно не похож ни на кого из тех людей, которых я успел узнать за мою короткую, малогабаритную жизнь.

Музыка была его страстью, и хотя сам он не играл, его знание классического репертуара от эпохи барокко до современности было безупречным и всеобъемлющим. Но столь же авторитетно он мог рассуждать о любой области искусства. Архитектура, живопись, театр, роман — казалось, не существовало ничего, что бы он не прочел, не увидел, не услышал и не обдумал. И однако он был всего лишь на год старше меня. Каким образом он приобрел столько знаний и опыта — и уверенности в себе, что немаловажно, — за столь короткий промежуток времени? Разница между нами (усиленная манерой Роджера высказываться — велеречивой, поучающей, иногда надменной, иногда попросту наглой) повергала меня в трепет: я чувствовал себя еще более оторванным от жизни, провинциальным и плохо образованным, чем раньше.

Вот так началось то, что я называю моим подлинным обучением. Отныне каждый вечер мы с Роджером что-нибудь посещали. Оркестровые концерты в Королевском фестивальном зале; экспериментальные театры в Сохо и Блумсбери; Национальную галерею; закрома Кенвуд-хауса; поэтические чтения в подвалах без окон или комнатенках над затрапезными пабами в Хэмпстеде.[33] А когда мы не находили куда пойти, мы просто гуляли — бродили до глубокой ночи по пустынному лабиринту лондонских улочек, и Роджер показывал мне причудливые архитектурные детали, несуразные здания, забытые памятники старины, сопровождая показ малоизвестными фактами и эпизодами из истории Лондона. И опять его познания казались неисчерпаемыми. Он был безудержным, предвзятым, завораживающим, неутомимым и несносным в равной мере. Он мог быть легкомысленным и обаятельным, а мог — резким и жестоким. Он главенствовал надо мною полностью. Такие отношения идеально отвечали (первое время) нуждам обоих.

По вечерам мы нередко встречались сразу после работы, в пабе под названием «Восход солнца» в переулке Клот-Фэр, неподалеку от Смитфилдского рынка. Обычно я приходил туда первым и в ожидании Роджера покупал нам джин с тоником. Я выяснил, что он работает на бирже, но не на столь яркой должности, какая, на мой взгляд, ему подходила. Он был из тех, кого тогда называли «синяя пуговица», — эта категория занимала самую низшую ступеньку в брокерской иерархии. По сути, Роджер тоже исполнял обязанности курьера, но находился куда ближе к центру событий, чем я. Люди, непосредственно торговавшие акциями в зале биржи, назывались джобберами; напрямую контактировать с публикой им не разрешалось, руководящие указания они получали от брокеров, которые обыкновенно сидели в крошечных офисах (или боксах), расположенных по периферии зала. «Синие пуговицы» служили посредниками между брокерами и джобберами: передавали сообщения, транслировали инструкции, а также исполняли любой приказ своего джоббера, каким бы банальным или эксцентричным он ни был. Про себя я думал, что Роджера с его сверхчеловеческим умом (как мне казалось) и высокими амбициями такая работа скорее принижает.

— В любом случае, я там надолго не задержусь, — сказал он однажды, когда мы сидели, выпивая, в «Восходе солнца»; за окном январский ветер мел снег по Клот-Фэр, а духота в пабе становилась все нестерпимее. — Я утратил всякие иллюзии касательно мира больших денег.

Скажете, в устах двадцатидвухлетнего человека такие слова звучат высокопарно. Зато очень в духе Роджера.