Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит

Первый разряд, то есть материал, говоря вообще, – продолжает Раскольников, – люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон; большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь. <…> Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд – господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и – vive la guerre éternelle[69], – до Нового Иерусалима, разумеется!

– Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?

– Верую, – твердо отвечал Раскольников».

12 Идиот

12.1. Только семь лет

В своей последней книге Виктор Шкловский пишет, что во время Первого крестового похода крестоносцы все большие города принимали за Иерусалим. Осмотревшись, они понимали, что это не так. И от разочарования начинали грабить и убивать. Тем не менее, заключает Шкловский, Иерусалим существует.

Я думаю, что Достоевский, как и Раскольников, верит в существование Иерусалима; более того, здесь, на земле, своих Иерусалимов у него несколько.

Первый Иерусалим, как следует из его писем, – это Италия: рассказывая в письме отцу о петербургской погоде, Достоевский пишет, что она «прелестнейшая, итальянская». Как прекрасна Италия в воображении пятнадцатилетнего юноши, как нам повезло, что мы итальянцы и что юный Достоевский видел в Италии свой Иерусалим!

Второй Иерусалим – это литература, в которую он вошел сначала в качестве переводчика, затем автора. Этого Иерусалима Достоевский, благодаря своему таланту и везению, достиг почти сразу: сам Белинский пророчил ему, что он пойдет дальше Гоголя.

Но после этого что-то застопорилось.

«Ну, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы… да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку», – говорит человек из подполья, а век спустя Трумен Капоте напишет: «Больше слез проливается над услышанными молитвами, чем над неуслышанными».

У Достоевского, внезапно взлетевшего на литературный олимп и пошедшего «дальше Гоголя», руки были развязаны, все дороги перед ним открыты, его чаяния сбылись, но теперь он не знал, что делать, ему больше некуда было идти: он мог писать все, что пожелает, и он написал повесть «Хозяйка», в которой все было «изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво», как отмечал Белинский.

Обидно не найти Иерусалим, считал Шкловский, но найти Иерусалим – еще хуже, это действует угнетающе. Тогда срочно нужен новый.

И Достоевский находит его в революции. Революционный путь приводит его в Петропавловскую крепость и на эшафот, и там, у подножия виселицы, Иерусалимом становятся пять минут ожидания, последние пять минут жизни.

Ему, приговоренному к смерти, «эти пять минут казались бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении», тогда как для Раскольникова и Сони семь лет, оставшиеся до конца каторги, – это «только семь лет».

Целых пять минут и только семь лет.

Теперь прервемся на некоторое время, и я расскажу вам один случай.

12.2. А вообще

Эту книгу я дописываю в свободное от работы время, а вообще я читаю лекции в университете, преподаю перевод и веду частные литературные курсы; последний курс, который я подготовил, называется «Как стать лишним человеком», – он основан на русской литературе девятнадцатого века. Мы вместе со слушателями читаем произведения о лишних людях – романы Лермонтова, Тургенева, Гончарова, сейчас читаем «Обломова». Каждую неделю я даю домашнее задание, и, когда мы дошли до того странного любовного письма, которое Илья Обломов пишет Ольге во второй части романа, я попросил своих слушателей тоже написать такое письмо. Одна девушка адресовала письмо сестре и процитировала в нем слова, написанные Достоевским брату Михаилу в декабре 1849 года после внезапного помилования: «В последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый!»