Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Я не мог уснуть. Пение соловья сливалось с оплакиванием Христа, и среди апельсиновых деревьев я пытался взойти на Голгофу, следуя за крупными каплями крови. В голубой весенней ночи я видел, как по телу Христа течет освежающими, извивающимися струйками холодный пот, видел, как он простирает руки, словно умоляя, словно прося о подаянии… Торопливо шедшие за ним галилеяне восклицали: «Осанна! Осанна!», держа пальмовые ветви и устилая одеждами своими путь Христа. Он смотрел на дорогих ему людей, никто из них ни о чем не догадывался, и только он один знал, что идет на смерть. Плачем и молчанием под звездами он утешал трепетавшее человеческое сердце свое: «Словно зерно, должно опуститься ты в землю и умереть, сердце. Не бойся. Иначе, сердце, разве ты сможешь стать колосом, разве сможешь накормить людей, умирающих от голода?»

Но человеческое сердце в груди его трепетало, не желая умирать…

Постепенно лес вокруг монастыря утонул в соловьиных трелях. Исполненное любви и страсти пение поднималось от свежей листвы, а вместе с ним трепетало, плакало, вздымалось, переполнялось сердце человеческое.

И вот, сам не знаю как, со Страстями Христовыми и пением соловья погрузился я в сон, подобно тому, как душа моя войдет в рай.

Не поспав даже часа, я вскочил в испуге и закричал:

– Зорбас! Ты слышал? Выстрел из пистолета!

Но Зорбас уже сидел на постели и курил.

– Не беспокойся понапрасну, хозяин, – сказал он, стараясь сдержать раздражение. – Пусть они сами перегрызут друг другу глотки.

В коридоре раздались голоса, тяжелый топот ног, открывались и закрывались двери, кто-то вдали стонал, словно раненый.

Я вскочил с постели и открыл дверь. Тощий старик в белом островерхом колпаке и белой рубахе до колен бросился ко мне.

– Кто ты?

– Митрополит… – ответил тот дрожащим голосом.

Я чуть было не расхохотался. Золотые ризы, митра, митрополичий жезл, разноцветные поддельные самоцветы… Впервые я видел митрополита в ночной рубахе.

– Кто стрелял из пистолета?

– Не знаю… Не знаю… – пробормотал он, заталкивая меня обратно.

Зорбас засмеялся, сидя на постели:

– Перепугался, старичок? Заходи, бедняга. Мы не монахи, не бойся.

– Не смей так разговаривать, Зорбас, – сказал я тихо. – Это – митрополит!

– Митрополитов в ночной сорочке не бывает. Давай заходи!

Зорбас встал с постели, взял митрополита под руку, затащил в келью и закрыл дверь. Затем он вынул из торбы бутылку ракии и налил стакан.

– Выпей, старче, чтобы пташка в груди успокоилась.

Старичок выпил ракии, пришел в себя и уселся на моей постели, прислонившись к стене.

– Что это был за выстрел, ваше преосвященство? – спросил я.

– Не знаю, чадо мое… Я работал до полуночи, затем лег спать и вдруг слышу, рядом, в келье отца Дометия…

– Ага! – сказал Зорбас. – Стало быть, прав был Захарий!

Митрополит опустил голову и пробормотал:

– Должно быть, какой-то вор…

Шум в коридоре прекратился, монастырь снова погрузился в тишину. Митрополит умоляюще посмотрел на меня своими невинными испуганными глазами и спросил:

– Ты хочешь спать, чадо?

Я почувствовал, что уходить и снова оставаться одному в своей келье ему не хотелось – он боялся.

– Нет, – ответил я. – Не хочу. Оставайтесь.

Мы разговорились, а Зорбас сидел, опершись о подушку, и пыхтел сигаретой.

– Ты кажешься образованным юношей, – сказал старик. – Слава Богу! Здесь говорить не с кем. Хочу сообщить тебе три теории, которые придают радость жизни моей. – И, не дожидаясь ответа, митрополит продолжал: – Первая теория следующая. Форма цветов воздействует на их цвет, а цвет – на свойства, и, таким образом, каждый цветок по-иному воздействует на тело и, следовательно, на душу человека. Поэтому ходить по цветущему лугу нужно очень осторожно.

Он замолчал, словно ожидая услышать мое мнение. Я видел, как старик прогуливается по цветущему лугу, с затаенным ужасом разглядывая у себя под ногами цветы, и содрогается от страха: весенней порой весь луг полон духов…

– А вот вторая теория. Всякая идея, имеющая реальное воздействие, обладает и реальной субстанцией. Она существует, а не витает в воздухе бесплотным призраком, у нее настоящее тело – глаза, рот, ноги, живот… Она – мужчина или женщина и стремится к мужчинам или к женщинам… Потому Евангелие и гласит: «Слово плотью стало…»

Он снова взволнованно посмотрел на меня и, не в силах вынести моего молчания, поспешно сказал:

– Третья теория вот какая. Вечность пребывает и в нашей мимолетной жизни, но разглядеть ее нам самим очень трудно, поскольку мешают суетные заботы. Только немногим избранным удалось жить вечностью и в этой мимолетной жизни. Прочие же должны были пропасть, но Бог сжалился и дал им религию, и, таким образом, толпа тоже может жить вечностью.

Митрополит высказался, и ему стало легче. Он поднял свои маленькие, уже без ресниц глазки, с улыбкой посмотрел на меня, словно говоря: «Чем богаты, тем и рады», и я был растроган тем, что он вот так, едва познакомившись со мной, от всего сердца дарил плоды всей своей жизни.

Из глаз митрополита потекли слезы.

– Как тебе мои теории? – спросил он и взял мою руку в свои ладони.