Невеста из Холмов

Огонь доедал последние стебли тростника у самой воды. Дым щекотал ноздри горькой приправой к поражению. От маленькой ежевичной ветки, проклятой колючки, вот так пропадает весь выращенный куст.

Вернувшись и обнаружив обрушенный грот, Горт выместил свою ярость на тростнике и жалел, что камни не могут гореть. Он говорил с Рианом Доэрти о происшествиях за время его отсутствия, кивал и считал про себя до ста и обратно, сглаживая поднимавшийся внутри жар. Благослови небо тех, кто придумал эти шерстяные темные мантии. Броня воина Дин Ши, готовая принять удар каменного кулака, не была готова к ударам изнутри. К столь огненной ярости. Когда Горт Галлахер подходил к дому, он будто поймал в правый рукав болотный огонек – так пылала броня под одеждой.

Сейчас Горт сидел в пустой комнате, заперев дверь на ключ и не зажигая ни единой свечи. В темноте. Только Кристалл на шее и узоры на теле вспыхивали синеватым светом в такт биению сердца. А колотилось оно быстро.

Потом он резко вытянул руку вперед, и сорвавшийся с пальцев огненный шар подпалил в камине дрова, вспыхнувшие разом. Достал обсидиановую шкатулку, вынул оттуда Кристалл с тростником и сжал его в ладони так, что острые края оправы врезались в кожу, оставляя капли крови. Он сидел, смотрел на огонь и криво улыбался. В совсем темных сейчас глазах плясали блики пламени. Губы едва шевелились, но можно было расслышать, как он повторяет нараспев:

Душа твоя остается со мной, беги не беги.
Во сне, наяву и в шуме лесном услышишь шаги.
Для ветра нет на земле преград, спеши не спеши,
Тебя он догонит, мой младший брат, беглец без души.

Кровь быстро впитывалась в поверхность Кристалла, а зеленые всполохи внутри обрели красноватый отсвет. Горт закрыл глаза, и голос его стал жестче. Ректор точно знал, что где бы ни был сейчас Гьетал, он его слышит. В этом мире так самонадеянно бежать туда, где каждое дерево или ручей может стать слугой неприятеля.

Горт не сомневался: Гьетал помнит, что ши не тратят время на пустые угрозы. Что слова никогда не остаются словами. Когда беглеца преследует тот единственный страх, что есть у подобных ему бесстрашных – страх за других, – его надо подкормить, как мелкое пламя.

* * *

Облезлые, зато яркие вардо пэйви подъезжали к очередному городку. Пришло время ярмарок – от Осеннего Равноденствия до Самайна их множество, и пэйви со своими песнями, плясками, гаданиями и вещицами на продажу были нарасхват. Самое время заработать на зимовку.

Осень была еще солнечна и многоцветна, как юбка танцовщицы. Но по утрам тянуло стылыми предзимками, а вечером темнело рано, с темнотой приходил холодный ветер и неясная тревога. Предчувствие Самайна.

Вардо встали, пэйви принялись распрягать коней и ставить полотняные шатры – до зимы они спали «под небом», как говорил этот кочевой народ, а вот зимой, если не удавалось найти деревню, куда их пустили бы, вардо служили домами. Женщины разводили костры, ставили воду греться, несли в шатры подушки с одеялами. Дети крутились под ногами. Девчонки-подростки и с ними несколько повязанных платками молодух отпросились у стариков сходить в город, поглядеть, что как, и, получив разрешение, кинулись по дороге пестрой галдящей стайкой.

Среди них шли рядом Нелли Ворона и Эшлин – точнее, Линди Певунья, как называли ее в таборе.

– Мужняя ты, милая? – сразу спросили ее женщины из семьи, принявшей их с Гьеталом в вардо. Они кинулись переодевать Эшлин, чтобы сошла за пэйви для чужого взгляда. Эшлин, помедлив, кивнула.

– Так что же простоволосая ходишь, разве можно? На-ка, повяжись вот.

Теперь Эшлин была похожа на Нелли. Такая же рубаха с прорехой на плече, синяя юбка с цветными оборками – это разными лоскутами раз за разом надставляли обтрепанный подол, – браслеты с бубенцами и пестрая низка бус на шее. Платок она уже научилась сдвигать на затылок, чтобы пряди волос виднелись спереди, как у других пэйви – «а то подумают, что лысая под платком», смеялись девчонки. Ходить босиком она умела еще дома и не отставала от других.

Она и вообще не отставала. То, что Эшлин умела дома, пригодилось сейчас – как она благодарна была строгому материнскому: «Девочка, применять магию там, где можно сделать руками, попросту неприлично». Поэтому она подвязывала шатры, плела корзинки из лозы, чистила овощи для котла. Лесное чутье ши помогало ей тоже – искать воду, ароматные травы, орехи. И плясать вместе с девчонками для пэйви у костра и в городе напоказ выходило хорошо. Только вот петь она отказалась сразу.

– Скажи им, Нелли, – шепотом попросила Эшлин в первый же вечер, когда старики спросили, как поет чужачка. – Это нельзя. Моя песня особая. Сразу станет заметно, кто я. И может что-нибудь случиться. Скажи так, чтобы поняли.

Нелли кивнула и громко пояснила во всеуслышание: