Невезение. Сентиментальная повесть

— Знаете, мне часто вспоминается наша совместная летняя поездка. Странно как-то получилось: мы с вами говорили, говорили, а так и не познакомились… Скажу правду, у меня было тогда ощущение, что мы еще встретимся, и вот, вчера, в магазине… Я так обрадовалась, но было как-то неудобно подойти… Вы уж меня извините, может, с моей стороны это назойливо, но как вы смотрите, чтобы нам встретиться через пару деньков, допустим, в следующую субботу?

Конечно, меня бы больше устроило увидеть ее прямо сегодня, еще лучше — сейчас, но я собрался с мыслями, поблагодарил ее за предложение, и мы договорились встретиться в назначенный день в семь вечера у Александровского парка.

Баба Нюра, кряхтя, соорудила ужин, я ел, и кусок мне никак не лез в глотку: все считал дни и часы до назначенной встречи. Душа ликовала, хотелось петь и смеяться, вот только саднила мысль о вчерашнем вечере у Евгении. Это же надо, так некстати…

— Может, расскажешь, что стряслось? Чего ты сегодня такой взъерошенный? — внимательно оглядев меня, спросила баба Нюра.

— Да так, ничего особенного, — попытался уйти от разговора я. — Вот, погода сегодня хорошая…

— Погода — погодой, а руки у тебя, когда по телефону говорил, так дрожали, ходуном ходили просто, что я уж убоялась, что ты трубку выронишь да разобьешь ненароком… А лицо — от счастья блаженное… Ну, в общем, тянуть за язык тебя не буду, не хочешь — не говори, но вот выслушать тебе меня сегодня придется. Не забыл еще наш утренний уговор?

Я с готовностью согласился, баба Нюра налила себе и мне чаю, пододвинула ко мне поближе тарелку с баранками и, помешивая ложечкой в своей чашке, медленно заговорила.

— Ну что ж, мы уже живем вместе не один месяц, я все это время присматривалась к тебе и, думаю, пришла пора нам откровенно поговорить…

Конечно, первое, на что ты обратил здесь свое внимание, это портрет твоего отца, И я ценю твою сдержанность: за все это время ты так и не задал мне ни одного вопроса. Да, мы с твоим папой были близки, и поверь, на то имелись свои причины.

Иван Антонович пришел с войны в 1946 году. К этому времени из эвакуации вернулись твои мать и сестра. Я оставалась в Херсоне при немцах, дворники нужны любой власти… Кстати, помогала твоей маме — Вера Игнатьевна к жизни была совершенно не приспособленная. Так вот, отец твой, как и многие его сверстники, побывавшие на фронте и узнавшие почем фунт лиха, пришел домой с твердым убеждением: жизнь и смерть настолько меж собою близки, так неразрывно связаны в единое целое, что любой, кому удалось в этой бойне уцелеть, кто выиграл счастливый билет, должен из этого сделать один вывод — жить дальше сегодняшним днем, брать от жизни все, радоваться каждому погожему деньку, друзьям и товарищам, дышать широко распахнутой грудью. В чем это выражалось? Ваня много пил. А мама твоя, ты это хорошо знаешь, не переносила пьяных. Конечно, она боролась с этой его болезнью, что только ни делала… Кончилось тем, что когда он пьяный возвращался домой, она его гнала. Не открывала дверь. Если б ты знал, сколько раз он ночевал во дворе…

Ну, и я с некоторых пор стала пускать его к себе. Жалко же человека. Герой войны, старший офицер, вся грудь в орденах — и на тебе, такое несчастье…

Вера делала вид, что ничего не знает. Когда муж бывал трезв — ни одного упрека. А я довольствовалась теми пьяными крохами, что мне доставались…

Баба Нюра допила чай, покрутила задумчиво чашечку в руках, медленно перевела взгляд на стоящий на секретере за моей спиной портрет отца и с неловкою усмешкой, как бы оправдываясь, глухо продолжила:

— Наверное, это тоже можно понять… Жизнь меня-то не слишком баловала. С раннего детства сирота: лишилась родителей в революцию. Сама я из Одессы. В 1921 году, одиннадцатилетним ребенком, меня родители, подальше от греха, отправили в Херсон к родичам моей гувернантки. В это время в Одессе особо свирепствовали новые власти. В первую очередь, страдали лица дворянского сословия и представители знати. Мой папа, Аристарх Семенович Конягин, был в городе известным человеком, опять-таки, статский советник, как отец Ленина, помнишь? Так я лишилась и его, и мамы…

Всю жизнь была вынуждена скрывать свое происхождение. Не высовываться и не бросаться в глаза. Вот и послужила обществу в роли дворничихи. Чистоту вокруг наводила. Не худшее, между прочим, занятие… Располагающее к философским размышлениям. Кстати, да будет тебе это известно, после революции немало дворян, не успевших эмигрировать, пошли в дворники. У нас, видно, тяга к чистоте — это сословное.

Получить официальное образование, как понимаешь, я не стремилась. С детства, правда, был заложена во мне любовь к книгам, в этом можешь убедиться по моей библиотеке. Впрочем, какая она моя? Все здесь в этой квартире чужое: от мебели — до книг, снесено во время немецкой оккупации из множества брошенных квартир. Так сказать, утолила свои гуманитарные печали…