Невезучая, или невеста для Антихриста

На этот раз я бежала быстрее, ну, потому что козлу авоська и батон мешали. А впереди меня ждало оно… Дерево.

Как я на него вылезла — до сих пор не пойму, но снимали меня с тополя пожарники, потому что забралась я почти на самую верхушку, а обратно — страшно. Козел по привычке с разбегу долбанулся рогами в ствол, очевидно, с забором перепутал. Ну, вуалька-то ему, наверное, мешала, да и батон полморды закрывал.

Заборы-то в деревне хлипкие, а дерево — оно ого-го. Короче, дерево за меня отмстило. Очередная попытка Гастелло-козла, таранившего фашиста-дерево, кончилась сломанным козлиным рогом, тем самым, на котором батон застрял. Так что теперь у меня еще и вещественное доказательство имелось.

И вот с того дня козел стал меня обходить десятой дорогой, а я поняла одну нехитрую вещь, что леди и козлы — это как два берега одной реки, широкой-широкой, и бороться с представителями этой подлой расы можно только одним способом — обламывать рога.

В общем, леди во мне козлы загубили. На корню.

Вторым, и самым большим козлом в моей жизни был Митька. Жило это недоразумение в соседнем дворе. Вечно бегал сопливый и в драных штанах. И невзлюбила я его еще тогда, когда они с мальчишками в вождя краснокожих играли, а меня не взяли. Причем не взял именно Митька. Утер свой сопливый нос и нагло мне так заявил:

— Я вождь. Иди отсюда, бледнолицая.

А я обиделась, поэтому и сказала ему:

— Какой же ты вождь? Индеец ты.

Так его потом и прозвали: Митька-индеец. А вождь у нас во дворе один был — дворник дядя Федя. Он в армии пограничником служил, и все хвастался, что белку с одного выстрела в глаз бил. У него и кличка была как у вождя — "Федор Косой Глаз". Это потому, что у него глаз один косил, и никогда не понятно было, к тебе он обращается или к кому-то другому.

Так вот, метлу он метал не хуже чемпионов по метанию копья.

Однажды к нам во двор какой-то хлыщ заявился, ждал Любку со второго подъезда. Любка барышня видная была, особенно в задней части. Эту часть издалека и видно было. И мужики за этой частью в основном и ходили.

Хлыщ пока ждал, решил семечек поплевать, а дядя Федя только двор подмел. А у нас во дворе даже мужики окурки в рукава прятали, когда дядя Федор подметал, а собаки и коты так вообще в соседний двор гадить ходили. Ну а хлыщ, он же не местный был, и к чистоте, видать, неприученный. Поэтому когда дворник стал орать: "Куды по подметенному?", дурачина ему палец показал… Средний…

Черенок метлы заехал ему прямехонько в темечко. Он ведь, убогий, даже не обернулся, когда дядя Федя прорычал как медведь: "Пришибу падлу"

Так он и лежал — мордой в лушпайках, когда Любка из подъезда вышла.

А дядя Федор, он что? Метлу поднял, да на Любку как гаркнет: "А ну, кикимора, забирай сваво упыря, и плювки его шоб прибрала, а то я вам ща метлой промеж булок поход к проктологу организую".

Любка лушпайки упырю в карманы позапихивала и уволокла побыстрее, от греха подальше. И больше с тех пор к ней хахали во двор не ходили.

Ну, так вот, Митька за индейца мстить мне начал. То по луже на велике проедет рядом, когда я в чистом платьице с музыки топаю, то с балкона в меня огрызком пульнет, то, пробегая рядом, за хвостик дернет. Но хуже всего стало, когда в шестом классе этого урода в нашу школу перевели, да еще и в мой класс. Житья не стало совсем.

Сначала эта гадина мене грифели на карандашах ломала. Я ведь девочка аккуратная, и карандашики каждый вечер точила, чтоб остренькие были. Митька же, пока я на переменку ходила, тыкал карандашом о парту, выламывал грифель, а потом его обратно в мой пенал прятал. А Марья Ивановна, математичка наша, все мне замечания в дневник писала: "Пришла неподготовленная к уроку".

Я сначала никак понять не могла, как же так? Но нашлись люди… Просветили… Подсказали… Анька Кузявкина подошла на перемене и шепотом сказала:

— А Митька тебе опять карандаши ломает.

И вот тогда я поняла, что он козел. И хотя рогов у него не было, но поломать ему точно что-то надо было.

Влетела я в класс, когда козлиная морда уже сделала свое подлое дело: карандаш пал смертью храбрых в руках вражеского оккупанта. И жалко мне его так стало… Ну, карандаш, в смысле. Держу я в руках его искалеченное желтое тельце, с золотистой надписью Кох-и-Ноор, и слезами обливаюсь. А мы, славяне, своих на поле боя не бросаем, а за погибших, ежели что, то и на танк с гранатой.

Гранаты поблизости не нашлось. Зато рядом стоял стол незабвенной Марьи Ивановны, а она тоже леди была, причем настоящая. Кто-то там у ней в роду голубых кровей был. Вот и писала Марья Ивановна как настоящая леди — пером, и любила она этим пером в журнал двойки рисовать. Красивые они у нее были, двойки, как лебеди.

Ну вот, это самое перо и полетело в Митьку первым.

Но я ж не дядя Федя, и метать так хорошо, как он, не умею, поэтому воткнулось оно Митьке не промеж лопаток, куда я, собственно, и метила, а чуток пониже. Ну ладно, не чуток, а совсем пониже — туда, куда дядя Федя обещал Любкиному кавалеру метлу воткнуть.