Невидимая жизнь

Дом был зеленого цвета летом и бордового в остальное время, когда плющ оставлял от себя на память хрупкие черные трещины на его стенах. Холм только недавно сменил серую зимнюю кожу на свеже-зеленую, покрытую тонкими заплатками цветущих деревьев. Контрабас зашагал по тропинке, идущей сначала вниз от дома, а затем поднимающейся вверх в белесый туман яблонь и груш, там были и вишни, но как тут на ходу разберешь. Он прошел сквозь эту нежность и спустился к реке.

Река тоже была покрыта туманом, но уже влажным и не таким приветливым, и моста почти не было видно. Контрабас, поеживаясь, вступил в него и исчез.

Вдруг из ниоткуда вырвался синий трамвай с запотевшими окнами, контрабас отпрянул, трамвай пронесся мимо него, а потом заскрипел всеми деталями с дальнего берега, затормозив на остановке. Дойдя до середины моста, контрабас посмотрел на старые каменные ступени, которые вели вниз – на остров уток, лебедей и больших уставших деревьев. Он помедлил, но не спустился, пошел дальше.

На другой стороне моста к трамвайной остановке из тумана вышел человек с контрабасом на спине. Помедлил, посмотрел на часы, на расписание трамваев и продолжил свой неловкий путь.

В оркестровой яме было ярко, шумно и суетливо. Летали запахи поторопившихся тел, помад скрипок и размокших тростей духовых. Контрабас медленно вплыл и осел в углу, человек раздел его и обнял. Тот глубоко вздохнул. Другие контрабасы с неприязнью покосились на него. Он еще и вздыхает, вы только подумайте.

Скрипки одна за другой, как стая бабочек, вспорхнули с колен и легли на ключицы своих хозяев. Колени зажали виолончели. Дирижер нежно подпрыгнул и затанцевал. Контрабас низким тягучим голосом запел под смычком.

После спектакля, болтаясь под ногами, пожимая руки и смущенно отводя взгляд от округлых силуэтов скрипачек, человек дождался, пока зал опустеет, и вернулся за контрабасом. Остальные снова на них покосились, некоторые даже закатили глаза, нет, ну куда это годится. Приличные инструменты такого себе не позволяют.

На площадке мраморной лестницы человек на секунду задержался у зеркала, попытался поправить свои неуправляемые кудри, но ничего этим не добился. Он слегка подпрыгнул, чтобы контрабасу стало удобнее, и вышел в вечернюю морось.

Снова мимо прогремел синий трамвай с уютным желтым светом внутри, завернул за угол. Человек ускорил шаг, попытался перейти на бег, но контрабас замяукал от напряжения, и человек пошел ему навстречу, попрощавшись с дерзкой мыслью добраться до бара без опоздания.

Так они и шли вдвоем по железным следам, пока другой трамвай не нагнал их и не прогнал с дороги противным трескучим сигналом. И даже не остановился, чтобы их подобрать.

В баре было уже накурено, управляющий хмурился, но от пианиста пахло белым вином, а это обещало нескучный вечер и интересные импровизации, так что иногда бывает полезно и опоздать. Контрабас завибрировал в своем пальто от нетерпения. Человек улыбнулся ему, и они вдвоем поплыли из окна, к реке, над рекой, в туман, над туманом, над городом, по которому расползались последние трамваи, а по их следам шел контрабас в темном пальто, близоруко ступая в лужи.

Спустившись с яблочного холма и пройдя по тропинке вверх, он открыл калитку в стене и боком протиснулся во двор. Бордовый дом зажегся одним глазом, а потом и вторым, когда человек, оставив контрабас в комнате, прошел на кухню. Пока закипал чайник, покрывая испариной окно, человек смотрел во двор – на тени еще полупрозрачных веток, сплетающихся с отражением его кудрей. Старый рыжий кот тоже пришел на кухню и нагло заявил о своих правах.

Чайник пропел, человек дожевал бутерброд и вернулся в комнату. Контрабас уже согрелся и хотел поговорить о важном. Человек обнял его всем телом и спросил. Контрабас прильнул к нему и ответил шепотом. Ночь – не время для громких бесед, вокруг могут оказаться младенцы или грустные старики. Только коту это не мешало, ему даже немного нравилось подслушивать.

Утром, точнее днем, будильник вновь не справился со своей работой. Контрабас, выждав немного, пошевелился, кашлянул, хрипнул, все без толку. Пришел голодный кот и сел человеку на лицо, это помогло.

В оркестровой яме снова было душно, шумно, но нервно. В ложе слева кто-то тихо, но беспрестанно чихал, и это на премьере. Человек всегда очень бережно относился к людям в неудобных ситуациях, он сам в них часто оказывался и никогда не был уверен, жалеет ли его кто-то, отчего жалел себя и других еще сильнее. Но, в конце концов, и ему захотелось посмотреть, кто же устраивает это безобразие. Он поднял голову и чуть не ослеп от золотого сияния. Осторожно посмотрел еще раз, сквозь ресницы, сияние разошлось тонкими лучами и открыло милое нежное лицо, которое тут же чихнуло.

Больше туда он смотреть не решился, тем более что настала пора ударно потрудиться смычком, но сияние стояло в его глазах до конца спектакля, что несколько затрудняло чтение партитуры. Когда же он собрался с духом и поднял лицо после завершающей всеобщей ноты, ложа уже превратилась в самую обыкновенную комнатку из потрепанного бархата.