Невидимая жизнь

Свет пролился на нее и вошел вслед за ней. Свет и она подались за скрежетом трамвая и поплыли прочь. Он стоял на углу, не в силах пошевелиться.

Потом он с досады пинал урну, поджидая следующий трамвай. Контрабас в это время стоял рядом, прислонившись к стеклянной остановке, поеживаясь от холода. Трамвай подошел, человек протер полосу наблюдения в заднем стекле и приготовился. Контрабас скромно не напоминал о себе из угла площадки, стоял там в полутьме, рассматривал дождевые разводы на стекле.

На одной из следующих бесконечных остановок позади трамвая рельсы перебежал женский силуэт под зонтом. Зонт был синий, но что-то с ним было не так. Какая-то странная подсветка превращала его почти в абажур, свет из которого падал на плечи, на руки, на всю фигуру целиком.

Человек заметался, заметался от контрабаса к дверям и обратно и, в последний момент выскочив из трамвая, побежал вслед за ней, в темный переулок.

Двери закрылись, и трамвай поехал дальше. Контрабас сначала просто не поверил своим глазам, нет, вы шутите, такое бывает только в кино, но потом заволновался, заскулил как щенок. Весь трамвай обернулся и укоризненно посмотрел на него. Он смутился и замолчал. Трамвай скрипел, контрабас смотрел в протертую щель, начинающую уже снова запотевать, и не знал, что делать.

Человек бежал по темному переулку вслед за легкими шагами, притормаживал, чтобы не нагнать и не испугать, снова бежал и не знал, что делать.

Она вошла в кафе, оставила зонтик у входа, подошла к столику у окна и радостно, почти по-детски, прижалась к груди вставшего ей навстречу большого и красивого человека с послушными волосами.

Он смотрел на них с улицы – как тот смотрит на нее, как она улыбается. Как она поворачивает лицо к окну, как она этого не делает, как не она это делает, как это не она, это не она.

Окно постепенно запотело, стали видны только их силуэты, окутанные золотым сиянием, а потом только его отражение, отражение того, как он стоит, как он не стоит, как он уходит.

В депо трамваи недвижно светились своей пустотой среди деревьев, потом один за другим потемнели и заснули. Дождь перестал. Туман вернулся. Диспетчер уютно допил чай, дочитал журнал и тоже прилег отдохнуть.

Утро было холодное. Все трамваи как сонные гусеницы расползлись по своим маршрутам. Ни в одном из них контрабаса не было. Диспетчер сидел в своей комнате и решал кроссворд. Наконец он заметил мявшегося в воротах озябшего человека, который не решался, даже боялся войти.

Вдруг его здесь нет. Вдруг его нигде нет.

Диспетчер позвенел ключами и открыл дверь небольшой комнаты, в которой у узкого окна, нахохлившись как воробышек, кутался в свое пальто контрабас. Он обернулся на звук, увидел это жалкое родное лицо, и снова отвернулся к окну, неслышно выдохнув с облегчением. Человек обрадовался, подбежал к нему, обнял, контрабас неохотно отозвался неприятным звуком. Человек обнял его еще сильнее, расстегнул верхнюю пуговицу пальто и что-то шепнул пальцами по грифу, контрабас, обиженно хмурясь, все же тихо ответил ему своим привычным нежным, но немного охрипшим голосом.

Диспетчер, будучи поклонником идеи рационального подхода к действительности, продемонстрировал человеку небольшое колесо, валявшееся в депо без дела, и небольшую схему крепления, которую он набросал на задней обложке журнала.

Человек внял и с его помощью приделал колесо к чехлу. Диспетчер довольно вернулся к своим важным делам за стол у окна.

Человек обнял контрабас одной рукой, контрабас прильнул к его плечу, и они пошли рядом, неловко переступая через рельсы. Они вышли из ворот, и туман проглотил их как кисель ложку.

Марыся

Он воткнул мне вилку в сердце. Точнее, сначала я ему воткнула. Так он сказал: «Ты как будто воткнула мне вилку в сердце». И еще сказал: «С тобой все по-настоящему».

И я поверила. Обычно положено верить своей первой любви. Тем более такой серьезной, чуть не опоздавшей.

А потом он сказал: «Ты все придумала. Все не навсегда. У меня нет на это времени». Вытащил вилку из своего сердца и воткнул в мое.

Мы стояли на крыльце, была влажная рыхлая весна, наверное, даже шел снег. Было темно и страшно. Как оно будет дальше, долго ли люди с вилками живут, какой прогноз, излечимо ли это? Это было непонятно. Он ушел, я еще постояла, вокруг было тихо, только вилка больно шаталась из стороны в сторону, еще по инерции от его силы.

В лифте я пыталась сломать себе палец, засовывая его между створками, но, видимо, подобную ситуацию конструктор предусмотрел, так что у меня не получилось.

Хорошо, что дома никого не было, родители ушли на концерт. Я тоже себе устроила неплохой – из всхлипываний в унисон с хрипящим краном. Позвонила Нине, она сказала: «Приезжай ко мне». Но у меня не было сил на дорогу и поздних людей в метро, силы мне еще были нужны для испытывания ужаса и жалости к себе.

Утром вилка заболела еще сильнее.

Дома приходилось притворяться. Я терпеть не могу, когда за меня переживают. Я сама за себя это прекрасно делаю, когда есть причина. А пустые переживания вызывают во мне только сильную неконтролируемую злобу.