Невидимки за работой

В этих условиях молодому писателю, не располагающему большими денежными средствами, так же невозможно проникнуть в литературу под своим собственным именем, как невозможно рядовому рабочему стать капиталистом. Такова судьба молодого талантливого писателя Халлеса, героя романа. Ему угрожает нищета. Чтобы существовать в литературе, он должен продавать капиталу не только свой труд, но и свою душу. Журналист ли он или беллетрист — все равно. Перед ним выбор: либо пропадать, отказаться от литературы, либо продать господам гарстенгам свой талант, свои убеждения, свою личность. Халлес не борец по натуре. Он — средний буржуазный интеллигент, еще сохранивший каким-то чудом наивность и непосредственность. Огилви не приписывает ему политической сознательности и глубины анализа. Попав на фабрику-притон, Халлес не столько возмущается, сколько изумляется. Он с любопытством рассматривает своих новых знакомых — таких же рабов, как и он сам. Это все «бывшие люди». Они когда-то пытались писать под своим именем, жили иллюзиями свободной литературы» у них было чувство собственного достоинства, самолюбие. Но капитализм выжал их как лимон, отравил их души отчаянием и горечью, превратил в циников и глубоко развратил. Она презирают себя и своих хозяев, озлоблены, несчастны и равнодушны. Это опустившиеся люди в глубоко опустившейся литературе. Молодому писателю Халлесу угрожает та же судьба. Он еще надеется на то, что ему удастся выбиться из этого страшного заведения и стать на ноги, это иллюзия в капиталистическом обществе, где иные рабочие мечтают о том, чтобы стать мелкими хозяйчиками. Но ясно, что пройдет некоторое время, и Халлес, набив руку на подражании, ка подделке, на ремесленнической. работе, растеряет все, что было в нем своего собственного, свежего, оригинального. Капитализм не щадит никого. Превратив литературный процесс в механический конвейер, он безжалостно выбрасывает за борт тех, кто ему более не нужен.

Буржуазия рекламирует индивидуализм как свою философию, свой «образ жизни». Буржуазные ученые и философы, такие же наймиты капитализма, какими являются подневольные писатели в Клигнанкорте, твердят стандартные фразы об индивидуализме как источнике свободной инициативы, оригинальности, богатства личности. Они клевещут, будто при коллективизме пропадает все это, будто происходит нивелировка личности, общая обезличка.

Эта ложь давно разоблачена и теоретически и на фактах жизни. Но она снова и снова подымает голову. Книга Огилви помогает разоблачению клеветы. Она показывает пресловутый индивидуализм буржуазии в его подлинном виде. Нет ничего оригинального и индивидуального даже в тех немногих людях, которым удалось самыми нечестными средствами подняться над массой. Что индивидуального в Гарстенге? Это обычный бизнесмен, стандартный хищник, перенесший в литературу все приемы, нравы, навыки крупного капиталистического производства. А что уж сказать о рядовых писателях? За немногими исключениями это серая, безликая масса, лишенная всякой индивидуальности. Свободная инициатива исключена в этом мире монополий. Опустошив души писателей, поэтов, журналистов, буржуазия привела их к одному идеологическому знаменателю. Она лишила их того, без чего нет ни индивидуальности, ни оригинальности — она лишила их лица, отняла у них даже имя.

Капитализм представлен в книге Огилви как общественный строй, убивающий личность в массах для того, чтобы поддерживать культ личности миллионеров, в действительности столь же «индивидуальных», как байковый билет со стершимися изображениями.

Капитализм обезличивает не только работников литературы, он обезличил и литературу. Он заменил оригинальное творчество массовым «чтивом», породил расхожую дешевую и по цене, и по содержанию макулатуру, в которой легкость вытеснила все другие качества. Капитализм до крайности, до предела снизил идейный и художественный уровень литературы. Это вынуждены признать и самые снисходительные критики современной английской беллетристики. Занимательность — это важное требование, предъявляемое к литературным произведениям. Скука убивает самый идейный роман. Но когда занимательность превращается в единственный критерий литературы, когда она становится самоцелью, когда мысль изгоняется из произведения, чтобы не мешать занимательности, то и получается то «чтиво», которое одинаково пригодно и для поезда, и для развлечения в осенний день, и на сон грядущий — лишь бы проглотить, не обременяя ни души, ни ума.