Невидимые голоса

Попробуй прикрыть глаза – кассетные бомбы на видео как ненастоящие, словно в видеоигре или фильме. На слух взрывы похожи на салют. Попробуй не вздрагивать каждый раз, не бежать к окну, чтобы увидеть там рассекающие темноту снопы цветных искр.

Помни, фосфор – это не белые светящиеся столпы смерти. Фосфор нанесен на браслеты, на значки, на маленького скелетика в магазине в здании кинотеатра. Там темно, они горят в темноте молочно-зеленым, и это кажется тебе белой магией.

У меня больше нет темноты. Есть старик, окруженный толпой солдат, его бьют, и я открываю глаза. Старик исчезает, передо мной стеклянные двери вагона метро, и я могу сделать глоток воздуха. Иногда рассветы похожи на взрыв белого фосфора. Я просыпаюсь, и у меня отнимают мою темноту, думаю: в легкие будто насыпали песка. Глоток воздуха прорезает их, как если полоснуть острым по подвешенному мешку с песком, он рассыпается и тихо шипит.

Осень закончится, и это спасет тебя. Попробуй выдохнуть, не смотри видео с расстрелом, они пробили голову старику, не смотри на это, попробуй сделать глоток воды. Могли бы пробить голову и тебе, хотели бы пробить голову и тебе, но попробуй не думать об этом.

Я не думаю об этом, мне сказали, наемникам за мою голову заплатили бы сто долларов. Ходит слух, что столько стоит моя голова. Я думаю: если это война сердца, то почему моя голова стоит так дешево. Если это война языка, то почему меня кругом окутывает тишина.

Попробуй не слушать. Выключи музыку. Can you hear the.

3

Зачем женятся осенью. Дождь в свадебный день принесет удачу.

Священник прерывает песню, я поднимаю голову к куполу и вижу там дыру от снаряда. Такая же дыра была в чужом потолке, только нарисованная, а по телеканалу «Дождь» говорили, что настоящая. В нашем городе нет дыр от снарядов в потолке, но стоит любому из нас поднять голову, и мы видим их.

Купол этой церкви полностью цел. Я прикладываю руки к своей груди, она теплая, внутри нее дыра, такая же дыра – в куполе разрушенного храма.

Я не могу рассказать, как он называется. Я скажу «сурб» и почувствую, как грубо и неправильно это слово звучит по-русски. Я скажу «казанчецоц» и услышу ложное имя разрушенного храма. Я попробую объяснить, эта буква читается как «кх», но если это повторить, прозвучит совсем другой звук. Я скажу, что правильный звук рождается не у губ и не у неба, а ближе к гортани, что его можно прохрипеть. И сдамся.

Так наступает полуденный ужас октября. Первый ракетный удар создает руину, лепит ее, как из глины; пыль от разлетевшегося вдребезги камня на ощупь похожа на грубый песок. Второй ракетный удар превращает в руину чело- века.

Человек-руина поднимает застланные пеплом глаза и видит дыру в куполе собора. Я поднимаю глаза к потолку своей московской квартиры и вижу дыру в куполе собора.

Было поверье: снаряд не попадает дважды в одну воронку. Теперь мы знаем – попадает.

Они пробили голову тысячелетнему старику. Старику, которого я не знала.

Я не могу смотреть на голубей, потому что осенью они не станут лететь высоко.

Если прикрыть глаза теперь, то за ними – сплошная осень. Осень превращается в единый водоворот, рассыпается тысячей осколков, и я не могу сложить из них никакие слова. Я стараюсь не думать об этом. Осень раздробилась, и дни ее теперь перепутаны. Мальчик погибает не в начале войны, а ближе к концу, Чичерина поет на передовой, Прилепин ухмыляется в твиттере, Кац называет резню «взаимными погромами», журналисты попали под обстрел, «нельзя было не заметить надпись [9]“Пресса”», мои друзья горюют по морским животным, нельзя закрывать глаза.

Дождь не прекращается, значит, удача. Так говорят у русских. Зал полон, и здесь нет ни одного русского. Капли бьют по камням, ритмичный стук можно почувствовать кожей, он должен принести удачу. Моя бабушка будто сшита из белой распушившейся ваты и совершенно счастлива. Это первая свадьба после осени.

Я трогаю ее руку, бабушкина кожа похожа на мягкое теплое тесто или плюшевый плед. Моя рука – влажная и твердая, неспособная на нежность, может в нем увязнуть.

Я слышу диалект – язык воздуха. В детстве лето стоит жаркое, папа шутит, и звучит язык воздуха, а мы заливаемся хохотом.

Здесь мой брат, его ноги раздавили сапогом. Брат, которого я не знала. Он не позволяет никому касаться коляски.

Мое тело подводит меня, рождая в груди густое пространство, оно плывет вверх по горлу и застревает камешком под ключицей. Я бегаю в ванную плакать, и тело говорит мне, насколько это неуместно. Я танцую, будто в день после горя, и тело благодарит меня. Мы все беремся за руки и танцуем, не вставая со стульев. Мои руки слабеют в твердом прикосновении других рук, они – сухая грубая кожа и неотменимая радость, я будто становлюсь водой и заполняю собой белую комнату.

Мы слушаем о войне, потому что не можем не слушать о войне. Мой отец отходит от стола, и я вижу, что он плачет, – он больше не сделан из камня. Мы все сделаны из пыли под потолком, в котором нет дыры от снаряда.