Невидимые

***
Стоокая ночь. Электричества нет.
Зверь черный — мохнат, многоног —
твердит, что свобода — погашенный свет,
а время — гончарный станок.
В ответ я смотрю в нехорошую тьму
и, кажется, не возражаю ему.
Язык его влажен и красен,
блистающей сажей окрашена шерсть,
два уха, а лап то ли семь, то ли шесть,
и лик лупоглазый ужасен.
Хвостатая ночь. Электрический пыл.
Зверь белый по имени Быть
твердит, что вовек никого не любил,
и мне запрещает любить.
Зверь белый, светящееся существо,
широкие крылья длинны у него,
и очи горят фонарями.
Не шли мне их, Господи — сажа ли, мел,
я отроду умных бесед не умел
вести с молодыми зверями.

Затем мне и страшен их древний оскал,

что сам я, зверь темных кровей,
всю жизнь, словно чашу Грааля, искал
неведомой воли твоей.
Неужто ус, коготь, и клык, и резец —
гармонии горькой ночной образец,
поведай мне, отче и сыне!
Наследники праха, которым немил,
агатовый космос и глиняный мир,
о чем вы рыдаете ныне?

***
Бледнеет марс, молчит гомер, лишь слышится окрест:
я не флейтист небесных сфер, я ворон здешних мест,

ладья в пучине давних вод, лепечущих о том,

что все, как водится, пройдет рекою под мостом.

А где иные голоса? Кто ныне учит нрав

ступенчатого колеса в обрывках скользких трав,

сих выщербленных жерновов, заржавленной оси?

Крутись, скрипи, бывай здоров, пощады не проси —

мели о свете за рекой, емеля, друг-простак,

посыпав пыльною мукой свой шутовской колпак…

***
…я там был; перед сном, погружаясь в сладкий
белоглазый сумрак, чувствовал руку чью-то
на своей руке, и душа моя без оглядки
уносилась ввысь, на минуту, на две минуты —
я там был: но в отличие от Мохаммада
или Данта, — ягод другого поля —
не запомнил ни парадиза, ни даже ада,
только рваный свет, и нелегкое чувство воли.
А потом шестикрылая испарялась сила,
умирала речь, запутавшись в гласных кратких,
и мерещились вещи вроде холста и мыла,
вроде ржи и льна, перегноя, дубовой кадки
с дождевой водой. Пахнет розой, грозою. Чудо.
Помнишь, как отдаленный гром, надрываясь, глохнет,
словно силится выжить? Сказал бы тебе, откуда
мы идем и куда — но боюсь, что язык отсохнет.

***
На окраине тысячелетия,
в век дешевки, все тот же завет —
что участвовать в кордебалете
и клоунаде на старости лет!

Оттого ни купцом мне, ни пайщиком

не бывать — улыбаясь сквозь сон,
коротать свои дни шифровальщиком,
долгим плакальщиком и скупцом.

И с нетрезвою музой, затурканной

побирушкою, Боже ты мой,
сошлифовывать влажною шкуркою
заусеницы речи родной…