Невидимые

***
После пьянки в смоленской землянке —
рядовым, а не спецпоселенцем —
Дэзик Кауфман в потертой ушанке
курит «Приму» у входа в Освенцим.
Керосинка. Сгоревшая гренка.
Зарифмованным голосом мглистым
несравненная Анна Горенко
шлет проклятье империалистам.
«Нет, режим у нас все-таки свинский».
«Но и борькин романчик — прескверный».
Честный Слуцкий и мудрый Сельвинский
«Жигулевское» пьют у цистерны.
И, брезгливо косясь на парашу,
кое-как примостившись у стенки,
тихо кушает пшенную кашу
постаревший подросток Савенко.
Штык надежен, а пуля — дура.
Так и бродим родимым краем,
чтя российскую литературу —
а другой, к сожаленью, не знаем.
А другой, к сожаленью, не смеем.
Так держаться — металлом усталым.
Так бежать — за воздушным ли змеем,
за вечерним ли облаком алым…

***
В этот час безопасней про третьих лиц
размышлять. Попробуй останови
хворь пространства, единственной смерти рост

в каждой клетке космоса. Рысьих лап

тяжелы удары. Остыл, ослаб
царь одышки, кашля ночного раб,

ветер севера, мой безрассудный друг,

мой безвременный, мой неопрятный брат
вырывает чашу из женских рук
гневен, выспренен, не в своем уме,
не ища привязанности ни в ком
помутневшим оком светя во тьме,

он становится собственным двойником,

в раннем детстве умершим близнецом,
молодцом, забывающим мать с отцом

ради черствой горечи, ради нег

безымянных, светлых, как первый снег
в дачной местности, заглушающий перекличку

электричек. Зажечь ли о свечку спичку

и прикрыть ладонью? Уснуть? Уйти?
Улетай, мотылек, ускользай, лети…

***
Кризис среднего возраста — вещь тривиальная. Дело
в том, что современному обществу свойственно преклоняться
перед молодостью. Но Фортуна-злодейка давно продела
золотую нитку в иголку, и к вечеру не желает знаться

с надоевшим клиентом, всезнайкою и задрыгой.

Между тем он смертельно устал. Наклонившись над пыльной книгой,
он не слышит ни в полдень, ни ночью, ни спозаранку,
как со двора зовут его сверстники поиграть в орлянку,

в помутневшее зеркало глядя, он не замечает даже,

как жена, глотая черные слезы, молчит над пряжей,
он забыл, что четвертый ангел от Иоанна
вылил чашу свою, скорбя, на солнце, что безымянна

тварь земная, покуда — что мышь по васильковому полю —

не побежит от своего творца, в чудном страхе стремясь на волю.
«Эй, — твердит, — молодежь моя, где вы, ученики мои?
Я надену тапки, я уксусом теплым и мылом оливковым руки вымою.

Я еще…» Потерпи, не отчаивайся, не задыхайся,

ты еще успеешь, подняв тусклые глаза по ошибке,
увидать в окне второго этажа пожилого китайца,
в одиночестве играющего на серой скрипке.