Невидимый человек

— Так что же дала ему работа? Посмотрите на его старые блюзовые пластинки, ее комнатные растения, эти люди — благопристойные граждане, а то, что сейчас выброшено как ненужный хлам, восемьдесят семь лет крутилось в водовороте жизни. Восемьдесят семь лет, а потом — вжух! как ветром сдуло. Посмотрите на них — ну вылитые мои мама и папа, дед и бабуля, и я похож на вас, а вы — мое отраженье в фас. Посмотрите на них, но не забывайте, что наше собрание благоразумно и законопослушно. И не забывайте об этом, глядя наверх, где из дверного проема на нас косит олицетворение закона с кольтом сорок пятого калибра. Смотрите, стоит там, что он выбрал: синий китель саржевый да пистолет заряженный или кольт сорок пятого калибра, на каждого из нас, таких как он — десять, и револьверов — десять, и теплых брюк и жирных брюх — по десять, и десять миллионов законников. Законники, так мы их называем на Юге. Законники — это они! А благоразумные, законопослушные — это мы. А теперь посмотрите на эту пожилую женщину и ее Библию с загнутыми уголками страниц. Чего она добивается? Религия затмила ей разум, но мы знаем, что вера — в сердцах, не в головах. Ибо сказано: «Блаженны чистые сердцем». Ни слова про немощный разум. Так чего же она добивается? А как быть с теми, у кого ясный разум? Ясный взгляд? Ясный хладнокровный взгляд, не пропускающий ложь. Посмотрите на ее комод, на эти бреши ящиков из-под. Восемьдесят семь лет они заполнялись, и что там — всякий хлам, сплошной бедлам, и она еще смеет перечить правилам… Что же произошло с этими стариками? Ведь они наши люди, ваши и мои, ваши родители и мои. Что же с ними произошло?

— Я отвечу тебе, — гневно прохрипел здоровенный детина, расталкивая толпу. — Черт тебя, их лишили права собственности, обезземелили, сукин ты сын, прочь с дороги.

— Лишили права собственности? — воскликнул я, поднимая руку и позволяя словам вырваться из груди. — Хорошо сказано. Лишили. Обезземелили… восемьдесят семь лет прошло, и чего их лишили? Нет у них ничего и никогда не было, за всю свою жизнь они ни черта не получили. Так кого здесь лишили? — прорычал я. — Мы законопослушные. Кого здесь чего лишают? Нас, может быть? Эти старики стоймя стоят под снегом, но мы с ними рядом. Посмотрите на их пожитки, ни одной ночной вазы, чтоб справить нужду сразу, ни одного окна, чтоб с соседками судачить допоздна, зато есть мы, и мы рядом. Посмотрите: нет угла, где помолиться, нет проулка, где спеть блюз. Они глядят в дуло направленного на них пистолета, и мы глядим с ними вместе. Им не нужен весь мир, им нужен Иисус. Им лишь нужен Иисус, пятнадцать минут, обращенных к Иисусу, на голом полу… Что скажете, господин Законник? У нас есть наши пятнадцать минут с Иисусом? У вас целый мир, можно нам нашего Иисуса?

— Приятель, у меня приказ, — сказал пристав, помахивая пистолетом и презрительно усмехаясь. — Ты неплохо справляешься, скажи им, чтобы не совались. Я действую по закону и буду стрелять, если потребуется…

— Так что насчет помолиться?

— В дом они не войдут.

— Это ваше последнее слово?

— Уж будь уверен, — ответил он.

— Посмотрите на него, — обратился я к разгневанной толпе. — На его синий китель саржевый да пистолет заряженный. Вы слышали его, он здесь закон. Он говорит, что застрелит нас, ведь мы законопослушный народ. Мало того, что нас обезземелили, так вдобавок этот малый возомнил себя Богом. Поднимите глаза: стоит такой, прислонившись к дверному косяку, а по левую и правую руку от него — уголовники. Неужели вы не чувствуете холодный ветер, не слышите, как он вопрошает: «Вы трудились в поте лица, и чего вы достигли? Чего вы достигли?» Если вдуматься, сколько всего вы не получили за восемьдесят семь лет, становится стыдно…

— Брат, скажи им, — перебил меня старик, — что после такого человеком себя не чувствуешь.

— У этих стариков была книга-сонник, но текст стерся, книга не подсказала старикам число. Книга называлась «Видящее око», «Великий конституционный сонник», «Секреты Африки», «Мудрость Египта», и тем не менее око ослепло, утратило свой блеск. Его, как глаз кривого плотника, заволокла пелена, и оно перестало ясно видеть. У нас осталась лишь Библия, но Законник ее не признает. Что же дальше? Куда нам теперь идти, без ночной вазы…

— Мы сейчас спустим оттуда ирландишку, — крикнул здоровяк, взбираясь по лестнице.

Меня толкнули.

— Нет, погоди, — возразил я.

— Прочь с дороги!